Сразу три фонаря осветили его с разных сторон. Это был крупный, размером с тарелку, полупрозрачный паук с восемью тонкими лапками. Внутри у паука были три сросшиеся пульсирующие бусины – красная, желтая и синяя. Временами одна из них раздувалась, а две другие уменьшались и меняли форму.

Дальше все разворачивалось очень быстро. Коря вскрикнул, стал поднимать дубину, но она вдруг выскользнула. Держать дубину Коре было уже нечем – пальцы куда-то исчезли. Одежда начала сползать и становиться слишком просторной. Одно плечо куртки приподнялось, а другое провалилось. Отовсюду, из всех зазоров одежды, из брючин, из рукавов посыпалась серая мелкая пыль.

Не прошло и трех секунд, как на полу лежала уже просто пустая одежда, под которой шевелился раздувшийся, укрупнившийся паук, которого запоздало опомнившийся Сухан сбросил вниз ударом палицы. Тем временем Ул из шнеппера перебил держащую плиту арматуру, и плита грузно завалилась на поспешно бросившихся в разные стороны пауков.

Молчаливая, плотно сбитая толпа шныров и пнуйцев, отшатнувшись от места смерти, шарахнулась в дальний угол, туда, где из-под пола пробивался зеленоватый, кажущийся сказочным свет. Там оказался еще один провал. Пролом в полу был достаточным, чтобы, повиснув руками на краю, спрыгнуть вниз. Боброк, как-то сумев опередить всех, страшно рявкнул и костылем преградил дорогу.

Он смотрел назад, туда, где погиб Коря. О его смерти никто не говорил. Коря просто был – а теперь вдруг исчез. Такое недоумение охватывает обычно стайку мелких рыб в аквариуме, когда сачок выхватывает из них одну и она вдруг исчезает. Куда исчезла? Зачем? Существовала ли вообще? Все эти вопросы так сложны и запутанны, что рыбы даже не пытаются на них ответить. Стайка смыкается, и опять все как прежде – только серебристая струйка воздуха вырывается из фильтра.

– Надо уходить! Здесь нас всех перебьют! – сказал Рома.

Рука Боброка сгребла Рому за плечо и надавила вниз, пригибая к себе. И Рома покорно наклонился, хотя был выше Боброка и мощнее.

– Забудь. Наверх пути нет! Только вперед, к тайнику!

Долбушин заглянул в провал. Быстро передвигающихся пауков там уже не было. Зеленоватый же свет исходил от водорослей, покрывающих стены и потолок. Это были тонкие, непрерывно шевелящиеся водоросли, от которых временами, точно на нитях, отрывались и повисали тягучие, как от сладкого сиропа, капли. Капля лениво касалась пола, потом неторопливо, как по утолщающейся нити, перебегала сверху вниз и наконец обрывалась.

– Что там? – Боброк оглянулся на Сухана. Тот покачал головой, показывая, что понятия не имеет:

– Я там не был.

– Я спущусь, а вы мне подсвечивайте! – Долбушин опустился на колени и ногами соскользнул в щель. Секунду или две он висел, свесив ноги в темноту, а потом разжал руки и спрыгнул.

Заметавшиеся лучи фонарей выхватили Долбушина стоящим неподвижно и озирающим стены. На него никто не бросался. Он ни с кем не сражался. Главу форта несколько раз окликнули, но он почему-то не отозвался. Только смотрел по сторонам и неспешно о чем-то размышлял. Ему скинули дубину Кори. Долбушин поднял ее, но тоже как будто с недоумением, не зная, зачем она ему.

За Долбушиным в пролом соскользнули Никита и Рома. Остальные пока оставались наверху. Стояли и смотрели, как Долбушин, Никита и Рома ходят внизу, чертя пустоту лучами фонарей. Движения их были странными, хаотичными. На вопросы они не отвечали. Потом Долбушин вдруг присел на корточки и стиснул руками виски. Иногда он что-то бормотал, но неразличимо.

Никита же и Рома ходили все быстрее, изредка останавливаясь и разговаривая, но не друг с другом, а с пустотой. В голосах их угадывались недовольные, из детства идущие интонации, по которым безошибочно определяется, что человек спорит с кем-то из родственников. Потом родственные интонации вдруг исчезли. Теперь Никита и Рома спорили уже не с родными, а с кем-то, кого люто ненавидели. Рома орал на какого-то капитана, угробившего ребят, которых он послал без разведки. Никита защищал девушку, хотя внизу не было ни девушки, ни того, кто бы на нее нападал. Но с каждым мгновением Никита распалялся все больше. Потом вдруг достал нож, повернул его лезвием вниз и короткими движениями стал словно пробовать воздух перед собой.

Одновременно с этим и Рома выхватил из-под куртки короткий топорик-клевец и, вытянув руку, лихо завертел им. Пока что Рома и Никита друг друга словно и не замечали, но сверху хорошо было видно, как они неприметно для себя сближаются по дуге.

При этом Никита продолжал защищать воображаемую девушку, а Рома – угрожать несуществующему капитану. Прежде чем остальные успели понять, чем это чревато, Рома и Никита столкнулись лицом к лицу, бросились друг на друга и покатились по полу, нанося один другому удары. В одно мгновение оба покрылись кровью и грязью. У Ромы ножевым ударом было рассечено лицо. Никита, пытаясь ножом отбить топорик, был ранен в кисть руки.

– Давай за мной! Платки на лицо! – крикнул Сухан и ловко спрыгнул в пролом. За ним с обезьяньей ловкостью, чуть придержавшись вовремя выставленной рукой, ухнул Ул.

Он ни платка, ни респиратора не натянул, второй раз совершив однотипную ошибку. Ул считал, что сразу свалится на Никиту и Рому и растащит их. Но когда приземлился, Никита и Рома оказались далеко. И сразу зеленоватый свет залил его. Ул остановился, удивленно во что-то вглядываясь.

На душе у него стало вдруг тоскливо. Он увидел всю свою жизнь так, словно смотрел на нее в большую лупу. И жизнь эта была скучна. Родители его, все бабушки и дедушки были трудяги. Всю жизнь вкалывали на полезных государству незаметных должностях. Несмотря на жалобы на зарплату и общее недовольство жизнью, умели как-то извернуться, скопить на дачу и машину. Машина обычно нужна была, чтобы возить материалы на стройку и умирать на огороде. В другое время ее не использовали. Зимой она стояла под окнами, превращаясь в сугроб.

Порой в погоне за длинным рублем предшественники Ула на дороге жизни отправлялись на всесоюзные стройки или перебирались в крупные города. В городах кто-то приживался, а кто-то нет. Некоторые начинали пить, другие не справлялись с жизненной нагрузкой и ломались. Человек может оцепенеть в ненависти. Окоченеть в едином монолитном ненавидящем состоянии, когда даже время кажется законсервированным. Куда ни рванешься, в какую сторону ни дернешься – повсюду одна безнадежность и полное ощущение, что ничего никому нельзя объяснить.

Каждый – в клетке своих интересов, каждый чем-то скрыто травмирован. Много-много клеточек, из которых только и можно что протягивать руку и касаться изредка еще чьей-то руки. Буквально трех слов нельзя сказать, чтобы не наступить на чью-то больную мозоль, чтобы кто-то не вспылил, чтобы кто-то не принял на свой счет, не встрял, не начал орать. И сам постепенно заводишься, а внутри тебя корежит, выжигает, обессиливает, оставляя золу апатии и глухого равнодушия. Кажется, начнут у тебя на глазах кого-то арестовывать или голубь будет тоскливо умирать в углу помойки – и то лишь ухмыльнешься и спокойно пойдешь дальше. Плохо тебе? А такова жизнь, друг мой! А я, можно подумать, не страдаю!