— Да. Так или иначе, Морис, с вашей помощью или без, но я уеду, даже потеряв все состояние. Мне нужно только забрать детей… и я присоединюсь к мужу. Деньги, которые вы потратили на меня, я вышлю вам — уже из Лондона, даю вам в этом слово принцессы де Тальмон.

Талейран слегка поклонился мне:

— Благодарю. Однако мне претят разговоры о деньгах в то время, когда я открываю свое сердце.

Он двинулся к выходу — уже невозмутимый, важный и надменный, как обычно, знаком показав, что более подробные объяснения ему не нужны. Подавленная, я проводила его. И когда закрывала дверь, заметила в полумраке галереи грузный силуэт Келли Грант.

Она видела нас. Видела, что Талейран выходит из моей комнаты в столь поздний час. Вот незадача! Эта дама наверняка будет ревновать. Впрочем, стоит ли думать о такой чепухе в моем нынешнем положении? На днях я уеду и не буду иметь к министру никакого отношения.

Ощутив облегчение от этой мысли, я захлопнула дверь, не сказав мадам Грант ни слова.

5

После этого мучительного разговора я не представляла себе, как буду общаться с хозяевами особняка на улице Анжу. Как было бы хорошо, если б Талейран передал мне документы через своего секретаря, скажем, Лабори! И судьба будто откликнулась на мои пожелания, по крайней мере, в первой их части. Весь следующий день роскошный дом министра был пуст: сам министр отсутствовал — очевидно, в отсутствие Бонапарта нащупывал бразды правления. У него снова возникли какие-то дела с русским посланником, связанные с освобождением шести тысяч пленных русских солдат, участников знаменитого похода Суворова, — освобождением самым почетным, без всяких условий, с регалиями и знаменами, что являлось невероятным актом доброй воли по отношению к России.

Так что дел у Талейрана действительно было по горло. Самое странное, что не показывалась и Келли, избавив меня от своего надоедливого присутствия. О ней говорили, что она больна и дожидается в постели доктора.

Я считала часы до вечера и строила лихорадочные планы: завтра, рано утром, едва бумаги будут у меня в руках, я брошусь к Буагарди и сразу после разговора с ним выеду из Парижа. Возможно, Александр еще во Франции, — обстоятельства могли вынудить его затаиться и подождать несколько недель перед отплытием, пока все не уляжется. Но, даже если мой муж уже покинул континент, я заберу детей из Белых Лип и с помощью связей Буагарди переберусь в Англию. Это мое решение было окончательным: я чувствовала, что с Францией меня, несмотря на всю ностальгию, уже мало что связывает.

Не беда, что в Туманном Альбионе идут дожди, и мои соотечественники часто болеют там туберкулезом. Даст Бог, эта напасть обойдет меня стороной, а что касается тоски по родине, то родина будет для меня там, где муж и дети. Сердце кровоточило, конечно, от мысли о расставании с Белыми Липами и замком Сент-Элуа, но жизнь уже научила меня: жизненные обстоятельства бывают жестоки, а человек вполне способен вить гнездо на новом месте, главное, чтобы родные люди были рядом с ним.

Тем более, что гнездо — Блюберри-Хаус — уже было почти свито. Туда переехала куча вещей из Белых Лип, многие предметы роскоши, музыкальные инструменты, некоторая мебель. Конечно, я теряла всякую надежду быть богатой — конфискованное во время революции имущество вернуть не удастся, и разъяренный Бонапарт может отобрать и что-то из имеющегося. Но и бедным семейство дю Шатлэ не будет — благодаря щедротам английского правительства, службе Александра и его же индийским приобретениям.

Так что все складывалось удачнее, чем можно себе представить… Лишь бы Александр принял меня и забыл нашу размолвку! Мне было стыдно за нее, потому что события доказали его абсолютную правоту, так же, как мою полную легкомысленность.

Вещей у меня не было, собирать было нечего, и я не могла отвлечься от волнения даже за сборами. Я бесцельно бродила по дому, ломая пальцы и обдумывая будущее, а потом точно так же сновала по своей комнате, ожидая известий.

— Господин министр еще не вернулся? — осведомлялась я у пожилой Шарлотты, давно знакомой мне экономки Талейрана.

Она церемонно поправляла очки на носу и отвечала враждебно-уклончиво:

— Мадам, вас известят сразу же, как только господин министр вас позовет.

Однако вечером карета министра вернулась пустая. Я увидела ее, когда кучер проезжал мимо моего окна: экипаж отправился в каретный сарай, на постой, но хозяина дома нигде не было видно. Это показалось мне странным. Уж не случилось ли чего-то непредвиденного? Неужели что-то могло помешать всесильному Талейрану сегодня, когда Бонапарт покинул столицу?

Может, он задержался где-то и вернется в чужом экипаже? Но зачем было отпускать собственного кучера?

После вчерашнего разговора с министром у меня были основания опасаться какого угодно подвоха. Талейран вряд ли мог предать меня Бонапарту теперь, когда первого консула не было в городе и вообще многие ставили под вопрос его возвращение. В этом предательстве уже не было смысла. Но вдруг он оскорбился до такой степени, что изобрел что-то другое? Эта дружба с Клавьером… О Господи! Только бы два эти человека не составили альянс против меня!

Звеня зубами, я убеждала себя успокоиться. Да, Талейран знает, что Клавьер — отец Вероники и Изабеллы, но ему ничего не известно о том, что банкир в последнее время всерьез озаботился своим отцовством. По идее, он считает, что банкиру нет до девочек дела. Правда, раньше он прозорливо советовал мне прятать их от Клавьера, полагая, что банкир, узнав об отцовстве, причинит мне немало беспокойств. Да, именно так… Но с тех пор столько воды утекло! И я, слава Богу, рассказывая Морису о ссоре с Бонапартом, ни словом не упомянула о разговоре с банкиром на постоялом дворе госпожи Розен!

Кроме того, использовать детей — это такая низость, что я ее и предполагать не могу! Талейран не способен на такое, разве не так?

Поздним вечером, когда моя тревога достигла апогея, в мою комнату постучали. Я бросилась к двери. Увы, это был не Талейран и даже не его секретарь Лабори, как я воображала. На пороге стояла угрюмая Келли, облаченная в шелковый халат.

— Извините за поздний визит, — сказала она бесцеремонно, — но я хочу внести ясность в ваши дела, мадам. Это должно остаться между нами, конечно.

Высокая и дородная, она надвинулась на меня, и я была вынуждена посторониться, чтобы дать ей войти. Только бы это была не сцена ревности! Все это было совершенно лишнее…

— Господин