Художественного совета театра Бориса Николаевича Ливанова. Ливанов был гениальным артистом, одним из немногих положительных героев булгаковского «Театрального романа».

Борис Николаевич, обладавший «беспощадным» юмором, сразу же расставил все точки над «i»:

— Как вам известно, у нас три части руководства. И я все время хочу понять, какая часть — я… Уж не филейная ли? Пытаются, мой друг, превратить меня в ж…у. Но шалишь![822]

Слова Бориса Ливанова Эдвард Радзинский никак не прокомментировал. А меж тем комментарий здесь требуется. Борис Николаевич упомянул в разговоре «три части руководства» — Художественный совет МХАТа, который с 1960-х годов составляли: сам Борис Николаевич Ливанов, Виктор Яковлевич Станицын, Владимир Николаевич Богомолов и Михаил Николаевич Кедров. При этом «старики» друг с другом не общались, а, как известно из басни Ивана Андреевича Крылова, «когда в товарищах согласья нет…». Собственно, это история о том, что «коллективное руководство» (будь то в партии большевиков или во МХАТе) по природе своей нежизнеспособно.

— Итак, — продолжал Борис Ливанов беседу с Эдвардом Радзинским, — я буду руководить постановкой. Что это значит? Это значит: друзья моих врагов — ваши враги.

И захохотал.

Вскоре Радзинский позвонил Ливанову:

— Как дела?

— Как у ореха между дверьми…

Уже на следующий же день после назначения Ливанова руководителем постановки, половина знаменитых мхатовцев стала ее врагами. Это были враги Ливанова. Зато другая часть (не менее знаменитые и даже те, кто не был на читке) стали ее сторонниками.

Вскоре директор МХАТа сообщил, что ему позвонили из Центрального органа КПСС — газеты «Правда». В главную газету страны пришло коллективное письмо, клеймившее вредную пьесу «Чуть-чуть о женщине» и подписанное рядом народных артистов СССР. Борис Ливанов перешел в контрнаступление: в то же самое издание было направлено письмо с не менее знаменитыми фамилиями — о том, какую замечательную пьесу написал Эдвард Радзинский. Надо сказать, что подобные письма Центральный орган партии никогда не публиковал, а лишь пересылал в соответствующие организации — для разбирательства и принятия мер (этим занималось Бюро жалоб). Для писем народных артистов СССР и лауреатов всех мыслимых и немыслимых премий данной инстанцией был Центральный комитет КПСС.

Премьера приближалась, у кассы филиала МХАТа, где должна была состояться премьера, выстраивались очереди, а обе стороны конфликта бомбардировали редакции газет письмами. Ситуация окончательно вышла из-под контроля Министерства культуры, а Екатерина Алексеевна как нарочно находилась в Венеции, у Нади Леже. Как Ганнибал, Фурцева была срочно отозвана из Италии — на защиту Отечества в лице прославленного театра.

Сразу же по возвращении министра «проработке» подверглись обе делегации народных артистов. И вот на 30 декабря назначили то самое заседание Художественного совета, на котором в ожидании очередного разноса от Фурцевой умер Павел Андреевич Тарасов. Позже, не называя его имени, Эдвард Станиславович написал: «Смерть чиновника… У него была семья, они его ждали, готовились к Новому году. А он не выдержал гнева „Екатерины Великой“, которую заставили разбираться в том, в чем не сумел разобраться этот несчастный»[823].

Собравшиеся, несмотря на трагедию, произошедшую на их глазах, приступили к обсуждению постановки. Борис Ливанов говорил о том, что сейчас, когда человек летает в космос, нужны новые пьесы.

После его выступления участники дискуссии: Василий Топорков, Борис Ливанов, Михаил Кедров, Виктор Станицын, Алла Тарасова, Павел Массальский, Анастасия Георгиевская, Ангелина Степанова, Алексей Грибов — уже бросились друг на друга и бились, не проявляя пощады к врагам.

Борис Николаевич Ливанов перекрывал коллег своим басом:

— И не важно, что мы не все понимаем в этой пьесе. Это и хорошо! Нужны новые формы!

Низкорослый и коренастый Алексей Грибов пытался толкнуть «кулачком» огромного, как скала, Бориса Ливанова. Борис Николаевич ограничился в ответ лишь тем, что отвел руку Алексея Николаевич обратно.

— Пусть он уходит к своему Эфросу! — кричали враги Ливанова.

— Это новая пьеса! — парировали Борис Николаевич и его друзья.

— Я не хочу играть новых вселенских пьес! Пойду играть свой устаревший «Вишневый сад», — не сдавалась Алла Константиновна Тарасова.

— Родные мои! Да плюньте вы на эту пьесу! — всплескивая руками, умоляла собравшихся Екатерина Алексеевна. — Не стоит она ваших нервов!

И с пафосом завершила свой призыв:

— Берегите ваше драгоценное здоровье! Оно нужно нашей стране![824]

Наконец море успокоилось — перед бурей. Началось обсуждение, участники которого вели себя так же, как представители двух делегаций на переговорах в «Имени Розы» Умберто Эко. Причем роль почтенного Аббона, почтенно занятого примирением почтенно сражавшихся почтенных ученых мужей, досталась Екатерине Алексеевне.

Когда гении подустали, она, которая по определению должна была сохранять беспристрастность, а потому не могла сказать ни «за», ни «против», посмотрела в зал.

В одно мгновение превратившись из грозного министра в совершенно обольстительную женщину, Екатерина Алексеевна гортанным голосом проворковала корифеям:

— Дорогие мои, любимые мои… Вы мне доверяете?

— Да! — мигом осознала остроту момента Тарасова (не зря, ох не зря Алла Константиновна в 1950–1955 годах занимала архиответственный пост директора МХАТа).

— Да! — дружно закричали все остальные участники театральной баталии.

— Тогда я буду редактором этой пьесы, — сказала Екатерина Алексеевна, не иначе как припомнившая Николая I, который взял на себя обязанности личного цензора Александра Сергеевича Пушкина. — Может быть, мне удастся помочь… Но мы с вами не можем вот так уничтожить труд актрисы, которая перешла к вам в театр. И главное — труд нашего замечательного Бориса Николаевича Ливанова, — сказала Екатерина Алексеевна, как водится, не упомянув о драматурге. — Мы просто не имеем права! Я отдаю свои выходные… Мы будем работать…

Сразу после этого Фурцева в лучших традициях перешла к орг-выводам (хотя нет, при Хозяине таких вегетарианских оргвыводов, как правило, не делалось):

— Сразу после Нового года я жду вас, Борис Николаевич, автора пьесы и режиссера (фамилии Радзинского и Львова-Анохина запоминать было совершенно не обязательно. — С. В.) у меня в кабинете[825].

Ответом на высочайшее решение были бурные аплодисменты. У театра свои законы.

Третьего января Ливанов, Львов-Анохин и Радзинский явились в Министерство культуры, где уже сидел заместитель министра Константин Владыкин.

Борис Николаевич раскрыл свои объятия и сказал:

— Владыкин живота моего, как я рад тебя видеть[826].

Началась «работа над пьесой», заключавшаяся в том, что про пьесу дружно забыли все ее сторонники и противники. Во всем блеске своего обаяния Екатерина Алексеевна рассказывала про свою любовь к Клименту Ефремовичу Ворошилову, про то, как она была ткачихой и как все они верили в победу коммунизма. Потом про дружбу с Надей Леже, великий муж которой, Фернан Леже, верил в победу коммунизма, чего нельзя было сказать о Наде. Но с каждой встречей Екатерина Алексеевна все больше и больше убеждала ее в неизбежности светлого коммунистического будущего для всего человечества[827].