Если ты это читаешь, неизвестный друг, то, вероятно, ты обнаружил мой тайник. Ну, то самое дупло на опушке леса. Не знаю, как ты его отыскал, но твоему чутью можно только позавидовать.

Да, я намереваюсь оставить свой дневник в лесу.

Почему?

Мне он не нужен.

Кобзарь сказал, что теперь, потеряв связь с матерью, я уже не буду забывать дни рождения. И с памятью наладится. Ну, по крайней мере, лет до восьмидесяти, потом эта проблема, боюсь, ко мне вернется.

Впрочем, поживем — увидим, а пока что в дневнике пользы нет.

Я немного волнуюсь, можно ли оставлять такие сведения. Кобзарь взял с меня обещание, что я не буду болтать направо и налево, мол, есть такая игра — Макабр и все такое… Но, думаю, даже если кто найдет дневник и прочет, ничего не заподозрит. Вот ты, друг, веришь моему рассказу?

Готов поспорить на сто укусов Шнырялы, нет.

Ты думаешь, это просто очередная сказка, которую выдумал мальчишка, который все детство провел в лесу и от одиночества принялся сочинять фантастические вещи.

Может быть.

А вдруг нет?

Подумай над этим.

Так или иначе, оставляю этот дневник тебе. Уверен, пройдет не менее десятка, а может, сотни лет, даже наступит двадцать первый век, пока кто-то додумается залезть на вершину сосны и сунуть руку в то самое дупло. Или дневник и вовсе сгинет, и никто не узнает мою историю.

Кто знает.

Однако хочу тебе сказать: если вдруг в небе загорится комета и однажды ночью ты услышишь перезвон бубенчиков…

Оставаться на месте или хватать ноги в руки и бежать — решать тебе.

Может, я о чем-то и жалею.

Но по большей части нет.

Волшебный Кобзарь дал нам четверым то, что нам действительно было нужно. Как ни крути. И сейчас, знаешь… Я как-то по-другому смотрю на мир вокруг себя. Вот сейчас сижу тут на пеньке, рядом щелкает клювом Пушистик, а над елями загорается зарево, и, черт возьми, почему-то от этого всего на душе хорошо.

Не знаю, как объяснить.

Может, поймешь.

Я понимаю, будут в жизни всякие приключения. Ночь наступает всегда, но потом приходит рассвет. Я попаду в тысячу передряг, но попытаюсь из них выпутаться. Буду бродить по городам. Смотреть на людей. Люди будут смотреть на меня… ох, черт… Всякое случится: и встречи, и расставания. Прощания с теми, кто тебе дорог, — ибо этот момент наступает всегда, как бы ты ни любил. Иногда приходится отпускать, и это больно.

А потом, глядя с вершины горы на раскинувшиеся передо мной долины, красно-золотые от лучей восходящего солнца, я буду думать: где сейчас он — тот, кто назвал себя моим другом?

Может, на краю света считает звезды.

Или же в одиночестве бредет через горный перевал далекой-далекой Англии, закинув за плечо сверток со своей любимой кобзой. Думает об утерянном сердце.

Когда песня любви смолкла, я спросил его:

— Почему тебе нельзя иметь сердце?

Он улыбнулся и ответил:

— Разве может иметь свое сердце тот, кто отнял столько чужих?

Я только вздохнул. Кобзарь посмотрел на меня зелено-голубыми глазами, грустно усмехнулся. Закинул за плечо инструмент, и тот отозвался гулом оставившего грудь сердца. На щеках музыканта по-прежнему блестели слезы. Но плакать он уже не мог.

Кобзарь развернулся, чтобы шагнуть к рассвету, но я задал последний вопрос:

— Мы еще увидимся?

И, не оборачиваясь, он проговорил:

— Да, Теодор Ливиану. Я обещаю тебе, мой друг. Ты боишься этого?

— Нет, — ответил я.

И это была правда.

— И верно, — донесся его тихий голос. — Мы обязательно встретимся вновь, но в этом нет добра или зла. Потому что в смерти нет ни того ни другого.