Но нет, хэппи-энда не будет. Все неожиданно закончится болезнью. Которая – еще одна метафора к преодолению?

Самолет, который никогда не станет маленьким

Борис Клетинич. Мое частное бессмертие. М.: ArsisBooks, 2019. 456 с

Прозаик, поэт, сценарист Борис Клетинич писал эту книгу два десятилетия. Несколько пугающий посыл, ждешь чего-то массивного, перегруженного, как сказали бы музыканты, перепродюсированного.

И это действительно почти эпос, только – очень личный, такая история жизни, история века и их философия. И дело здесь даже не в совершенно разбегающихся, как борхесовские тропы, хронотопах: Румыния и Молдова, СССР и Филиппины, начало века, война и 50-е, 70-е, но прежде всего – в языке. Вот дневник юной барышни – он перемежается официальными сводками, вот талантливый и взрывной юноша во ВГИКе – а вот язык доноса, вот еще один савант, лужинский шахматист Виктор Корчняк (Корчной) – и опять перебивка чужой речью. Время в прошлом веке действительно шумело так.

Когда в уютные еврейские квартиры в Румынии задували чужие ветра, гнали с места, перебегать в простынях по белу льду через границу в советскую Россию за лучшей жизнью. Ну а какая там у нас лучшая жизнь ждала, надо ли говорить? ГУЛАГ, война и Афган есть на этих страницах, но как и с приватной обработкой эпоса, тут это не обязательная виньетка в духе романов последних лет про «избывание исторической вины», «работу памяти» и прочие актуальные темы, но – рассказ, так ведь и было, да. Очень весело и лихо было в общаге ВГИКа (откуда и сам автор) – и были доносы, игры политики, уж не говоря о войне, блокаде, голоде. Лирика первых поцелуев, как у В. Шефнера, и мечты о флоте, как у В. Пикуля, – и тут же шаламовское о репрессиях, о бедных городах и заводском быте, как в «Городе Брежневе» Ш. Идиатуллина. И дневники как самая непосредственная и одновременно смелая попытка передать прошлое, как в «Авиаторе» Е. Водолазкина и «Письмовнике» М. Шишкина.

Но про язык этого немного странного, очень искреннего, но и чуть стилизованного, в духе ретро-романов Н. Кононова, эпоса. Он – действительно потрясающий: мускулистый, быстрый, нервный, как серебро бьющейся в садке форели. Эхо иных голосов слышится и в нем. «Мы тихий народ», «он обожал задумываться о физическом устройстве мира. О чудесной сложности его. Оскорбленный дух его умягчался тогда», «разве отдельно взятый Наум Шор, спящий посреди мышиного помета в сарае с лопатами-граблями, не заслужил свой свет с востока?» – не слышатся ли здесь отголоски Платонова и Шарова? «Я фырко отряхнулся от грез», «Петровка губаста от снега, тротуары сузились. В шерстяной шапке-чулке на пол-лица Александра Л. бежала первая, я за ней. Она обернулась, варежка её нашла мою, мы побежали вбуксир», а после печатания на машинке в пельменной поцелуй, после которого тут же «жизнь удалась» – не ремикс ли это джазовых синкоп Виана, привет «Мечтателям» Бертолуччи? А «щеки обструганы, как доски», «лицо выгребало», «мышцы взгляда», «выправка деревьев» – не играет ли тут мускулами стиль Бабеля?

Хотя, скорее, Вавилон. Смешение языков – в той эпохе, в той географии. Как те же еврейские семьи переходили, как на шифр для посторонних ушей, на идиш, мешая его с румынскими словами, а вгиковцы чередовали молодежный сленг с терминами из популярного тогда Льва Гумилева или даже церковной лексикой ново-крещенных.

Так что эпос сам ложится на ноты, предстает иногда почти оперой – тут не только один герой перехватывает повествование у другого, одно время передает эстафету другому, где подросший внук героини сам расскажет о своей судьбе, но и – даже сноски делает не автор или редактор-издатель, а сами герои! Они же и переводят с иврита и румынского-молдавского. Вольность необыкновенная – и напоминает искрометные пьесы с изящнейшей модернистской игрой В. Казакова.

О чем же шумят железобетонные ураганы и весенние сквозняки времени в «Моем личном бессмертии»? Часто очень – об обидах. На себя, на других и – на время. «В Яснях я окончил 7-летку. С юных лет трудился в поле, на фермах и на конюшнях, принимал участие в посевной и уборочной, а когда подрос, получил место подручного у машиниста молотилки». И больше, обида – на инстанцию выше и дальше: «Бог, что ли, плёлся с нами в пешем этапе (с побросанными по краям дороги трупами, оранжевыми от обмороженья)… Бога, что ли, закинули в товарняк на ст. Раздельная (без воды-еды-туалета на двое суток, среди стоячих трупов, затиснутых в толпу)…»

Но упрек, как бумеранг, возвращается к человеку, ибо сказано и повторено тут из Талмуда – «ради тебя был создан мир!» Это же вопрос взгляда. Не зря же один из героев любит повторять историю, как один карапуз во взлетевшем самолете пытал маму, когда же их самолет станет маленьким? А взглядов тут очень много. Можно даже найти собственное отражение, лица близких или взгляд настоящего понимания.

Помнят глаза осени

Александр Иличевский. Воображение мира. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2019. 336 с

Эта книга эссе Александра Иличевского, вышедшая одновременно с его романом «Чертеж Ньютона», логически продолжает линию «Справа налево» (2015). Хотя просто ли это эссе? Структуру хочется сравнить чуть ли не с «Домом дневным, домом ночным» недавней нобелиатки Ольги Токарчук: наблюдения, кусочки прозы, сны, мысли. И – полная свобода композиции, маленькие и большие эссе связаны не петлями, но скорее броском лассо, перекидывающими смысловые отсылки от одного текста в начале к другому. Свобода эссе и мысли.

Маленькие чаще всего, крохотки, как сказал бы Солженицын, эти эссе летят и тянут за собой. Но при этом – чтение это очень густое и крепкое, как самый старый португальский мускат. Уже в первом же тексте «Книга и сад», буквально на одной странице встречаются Толстой и Бродский, Пастернак и Блаженный Августин. А тематические переклички – медитация в саду у японцев и каббалистов – объединяют и ткут свое полотно, паркам подобно. Поэтому книга не распадается, а, наоборот, увеличивает вес, имплозивно, центростремительно стягивается. Книга обо всем – садах, сурьме, Ф. Искандере, мегалитах, космосе, биоинформатике, Галилее, Унгерне, птицах, сумасшедших, Тургеневе и сказке о топоре.

Или же парки варят кофе – самый крепкий ристретто, в котором отношение массы напитка к массе перемолотого зерна ниже, как сказал бы лирический физик-технарь Иличевский. Ведь Бог с ним, тематическим разбросом, приличествующим сборнику эссе, так ведь и жанры тут меняются, как наряды у записной модницы. Вот блестящие эссе – что идеализм есть форма отчаяния и что воспоминания помнят нас. Вот призывы – мы должны стать детьми своей мысли. В «Воображении мира» присутствует политика, биология, да и вообще все точные науки. И настоящая