в изложении финалиста премии «Просветитель”»[127], но несколько страниц, пережимающихся красочными фотографиями, вряд ли могут серьезно качнуть дисбаланс знания и полного неведения о литературе, литературах Африки. Стесин же рассказывает, пересказывает то, что искал, читал сам, проходил в рамках курсов по африканской словесности в одном из американских вузов, дает красочные отчеты об общении с теми писателями, с кем его свела судьба. И на этом не успокаивается, дескать, я сделал, что мог (ведь большинство этих авторов хорошо, если имеют по одному, два перевода на английский или французский), а – переводит сам и добавляет разделами, маленькими и вполне средними, в эту книгу.

Вообще, модные ныне понятия иммерсивности и вовлеченности очень и очень к месту используются в этой книге. Что стоит смотреть в Гане, Замбии, Мали и Ботсване – и что из этого вышло, где надул таксист, а где накормили, проводили и всячески приголубили. На каких языках разговаривают – и как звучат не только самые обиходные фразы, но и сленг, песни (читая эту книгу, я целый день слушал африканскую музыку, и даже если приводимые в русской транскрипции имена певцов и групп мало что сообщали YouTube’у, все равно нехоженные тропки вели к другим, не менее интересным коллективам). Кухню – попробовали, болезни – переболели.

И тут, надо понимать, что в Африке – как в Индии, где привезший показать страну сыну и всячески его предупреждавший и оберегавший Рушди не уберег его от глотка воды из бутылки не из того магазина и последующей болезни, если не круче. Так и Стесин, уже второе десятилетие бороздящий континент своими поездками и изысканиями тоже, конечно, заболевает малярией, животом и много чем еще. Так что иммерсивность, снимем еще раз шляпу, далеко не уровня – в этом ресторане нам несли фуа-гру на пять минут дольше, а хвостик креветки в буйабесе поцарапал мне лак на ногте, срочно отнимите у него одну мишленовскую звезду!

А мишлены здесь тоже различаются примерно так, для понимания: «Термитов “эгребе”, собранных перед восходом солнца, перетирают в муку, из которой готовят что-то вроде тамале в банановых листьях. “Утренних” и “дневных” термитов используют в качестве приправы, которую добавляют в блюда из мяса или бобов. Мне довелось попробовать “закатных” термитов, обжаренных в содовом пепле. Они оказались вполне съедобными: что-то вроде семечек с приятным солено-кисловатым привкусом». И тут же, в духе Петра Вайля и Александра Гениса, русской кухни в изгнании и путешествиях, переход в литературу: «Сложный ритуал добычи термитов подробно описан в повести “Освобождение рабов” Джеймса Мботелы, кенийского писателя начала ХХ века. Угандийский классик Окот П’Битек тоже упоминает термитов в своей поэме “Песнь Лавино”. Эта поэма, написанная на языке ачоли и впоследствии переведенная автором на английский, – одно из самых замечательных произведений африканской литературы. Я читал ее, будучи студентом, и до сих пор помню концовку главы…».

Хотя, конечно, некоторые пассажи вызывают не только острые приступы голода, но и желание разобраться «по-простому», как с любителями европейских мишленов: «На первый взгляд конголезская кухня значительно проще и менее самобытна, чем нигерийская или камерунская. Но, разумеется, здесь тоже есть своя специфика, и свидетельство тому – “поваренная книга” Анн-Мари Драпо. Вот несколько блюд из этого компендиума: Либоке – рыба, приготовленная целиком в банановых листьях, придающих блюду запах и привкус зеленого чая. Лумба-лумба – курица, тушенная с листьями, чей сильный аромат – нечто среднее между чабрецом и базиликом». Тут плохо не от переедания или, не дай африканские боги, отравления станет, а – в очередной раз – от цен на авиабилеты в Африку…

Но, несмотря на самых экзотических африканских тараканов в банановых листьях, трудно было бы представить, что 700-страничние путевые заметки функционировали бы исключительно за счет них. И в «Африканской книге» действительно есть скрепляющий момент. И это даже не главный герой, готовящийся к путешествиям, изучающий медицину и Африку в Америке, выбивающий себе очередной грант на поездку на Мадагаскар, вспоминающий Россию до своей эмиграции в подростковом возрасте и сравнивающий, видящий многое через призму этих воспоминаний. Призм, кстати, будет много, как отражений зеркал в зеркалах[128]: оказываясь в очередной раз в Африке, Стесин сравнивает ее с Африкой из своих прошлых поездок, своими воспоминаниями того времени, взвешивает страны на личных весах, гирьками – ностальгия… Главный мотив же книги – это даже не само путешествие, но рефлексия путешествия.

Первой фразой книги – африканская пословица: «Чужестранец подобен ребенку: все замечает и мало что понимает». Но если не суждено понять в стране, можно попытаться разобраться в себе хотя бы, в природе своих ощущений, реакции и восприятия.

Травелогические рефлексии можно грубо разгрести на несколько кучек. Это, прежде всего, наблюдения над собой, фиксация претерпеваемых изменений. «Переход реальности на другой язык повергает в состояние, схожее с нарушением внутренних часов в организме – в точности как переход на другое время» – опыт путешествия сложен, как и любая иная инициация. Есть тут, кстати, и учитель, наставляющий в науке инициации – могущественный распределитель грантового финансирования, изрекающий: «если тебе стало скучно жить, садись в самолет; если чувствуешь, что исчерпал запас идей, садись в самолет». И эти инициационные опыты ожидаемы и даже чаемы: «Мне хочется раз за разом погружаться в незнакомую среду, пребывать в растерянности, испытывать дискомфорт, связанный с невозможностью объясниться на чужом языке. Попадая в новое пространство, я не хочу ощущать себя ни туристом-лириком, ни путешественником-первопроходцем. Я хочу повторить мучительный опыт двадцатилетней давности – заново пройти через эмиграцию, начать с пустоты». И, как уже отмечалось, опыт собственной эмиграции действительно накладывается на африканский опыт (накладывается, кстати, очень хорошо – известно же не только про бедуинов, миграции племен, насильственную эмиграцию африканцев в США и уже не столько добровольную, но вынужденную в Европу, а также и про то, что границы стран в Африке европейские колонизаторы рисовали более чем условно): «Одна моя приятельница говорила, ссылаясь на какие-то исследования, что эмиграция тяжелее всего переносится теми, кто уехал в предподростковом возрасте, от 10 до 12 лет. Возможно, все мои последующие переезды, путешествия за тридевять земель, вся эта гумилевщина – способ превозмочь ту единственную, раннюю тоску по дому. Но теперь ребенок – не я, а мои дочери, Соня и Даша. И застарелая боль расставания переживается сейчас по-новому». Опыт любой успешной инициации предполагает, что герой «прорвется сквозь колодец и выйдет живым»[129], наделенный реализованными героическими и присвоенными божественными способностями. Вот и у Стесина, как после посещения царства мертвых, прибывает даже чуть бессмертных сил: «…любое путешествие – попытка выйти из