Со своего наблюдательного пункта они видели, как прибыли кавалерийский эскадрон, и оркестр с барабанами и обернутыми войлоком палочками, и стрелковый взвод, и орудийный лафет, запряженный тремя парами лошадей с ездовыми на каждой правой лошади. Печальное цоканье лошадиных подков по асфальту наполняло сердца друзей отчаянием. Тоскливо смотрели они, как гроб вынесли из церкви, поставили на орудийный лафет и прикрыли флагом. Офицер свистнул в свой свисток, поднял руку и опустил ее. Эскадрон тронулся, стрелки взяли винтовки наперевес. Барабаны глухо загремели траурный марш. Орудийный лафет двинулся с места. Провожающие торжественно зашагали позади: мужчины держались прямо и сурово, женщины изящно приподымали юбки, оберегая их от неизгладимых следов, оставляемых кавалерией. Тут были все: Корнелия Руис, миссис Моралес, Гальвес, Торелли и его пухленькая жена, миссис Палочико, предатель Тито Ральф, Конфетка Рамирес, мистер Мачадо – короче говоря, все, кто хоть что-нибудь значил в Тортилья-Флэт, а также все остальные.

Так можно ли удивляться, что друзья не выдержали горького позора? Правда, поддерживаемые героической решимостью, они несколько минут все же брели по тротуару.

Первым сдался Хесус Мария. Он зарыдал от стыда, потому что его отец был богатым и всеми уважаемым боксером. Хесус Мария понурил голову и бросился бежать, пятеро друзей последовали за ним, а позади, прыгая и резвясь, бежали пять собак.

Когда процессия приблизилась к кладбищу, друзья Дэнни уже лежали в высокой траве у ограды. Погребение было по-военному кратким. Гроб опустили в могилу, грянул винтовочный залп, труба пропела отбой, и, услышав ее, Энрике и Пушок, Пахарито, Рудольф и Сеньор Алек Томпсон задрали морды и завыли. Как гордился ими в эту минуту Пират!

Все кончилось слишком быстро. Друзья поспешно ушли, чтобы никто их не увидел.

На обратном пути они неминуемо должны были пройти мимо пустого дома Торрелли. Пилон влез в окно и вынес две бутыли вина. И тогда они медленно пошли к затихшему дому Дэнни. Они чинно разлили вино по банкам и стали пить.

– Дэнни любил вино, – говорили они. – Дэнни бывал счастлив, когда ему удавалось достать немного винца.

День кончился. Наступил вечер. И каждый, прихлебывая свое вино, мысленно бродил в прошлом. В семь часов пришел пристыженный Тито Ральф и принес коробку сигар, которую он выиграл в лотерею. Друзья закурили сигары, сплюнули и откупорили вторую бутыль, Пабло запел начало песни «Тюли Пан», – просто чтобы проверить, не пропал ли у него голос.

– Корнелия Руис шла сегодня одна, – заметил Пилон.

– Может, не будет ничего дурного, если мы споем несколько грустных песен? – сказал Хесус Мария.

– Но Дэнни не любил грустных песен, – возразил Пабло. – Он любил забористые песни о бойких женщинах.

Все согласно закивали.

– Да, Дэнни знал толк в женщинах.

Пабло начал вторую строфу «Тюли Пан», Пилон стал потихоньку подтягивать, а под конец к ним присоединились и все остальные.

Когда песня была допета, Пилон затянулся, но оказалось, что сигара его погасла.

– Тито Ральф, – сказал он, – сходил бы ты за своей гитарой, чтобы нам лучше пелось.

Он закурил сигару и отбросил спичку. Маленькая горящая палочка упала на старую газету у стены. Все, как один, вскочили, чтобы затоптать ее, и на каждого снизошло одно и то же озарение, и они вернулись на свои места. Они поглядели друг другу в глаза и улыбнулись мудрой улыбкой бессмертных, лишенных надежды. Словно во сне смотрели они, как пламя замигало и чуть не погасло, а потом воспрянуло, вновь ожив. Они увидели, как оно расцвело на газете. Так в ничтожных пустяках слышен голос богов. И люди с улыбкой смотрели, как догорает газета и как занимается сухая деревянная стена.

Так и должно быть, о мудрые друзья Дэнни. Узы, соединявшие вас, рассечены. Магнит, собравший вас, утратил силу. Дом этот перейдет к новому владельцу, к какому-нибудь унылому родственнику Дэнни. Так пусть же этот символ святой дружбы, этот добрый дом веселых вечеринок и драк, любви и покоя погибнет, как погиб Дэнни в последнем великолепном и тщетном восстании против богов.

Они сидели и улыбались. А огонь, как змея, всполз к потолку, пробил крышу и заревел. Только тогда друзья встали со своих стульев и словно во сне вышли на улицу.

Пилон, извлекавший пользу из каждого урока, захватил с собой остатки вина.

Из Монтерея донесся вой сирен. Заревели пожарные машины, взбираясь вверх по холму на второй передаче. Лучи прожекторов заметались среди сосен. Когда пожарные прибыли, дом уже превратился в тупой конус огня. Насосы поливали деревья и траву, чтобы пожар не перекинулся на соседние дома.

В толпе сбежавшихся обитателей Тортилья-Флэт словно зачарованные стояли друзья Дэнни и смотрели, не отводя глаз, пока от дома не осталась только черная куча золы, над которой клубился пар. Тогда пожарные машины развернулись и с выключенной передачей покатили вниз по склону.

Обитатели квартала исчезли во тьме. Друзья Дэнни все еще стояли и смотрели на дымящееся пожарище. Порой они обменивались странными взглядами и глаза их снова обращались к сожженному дому. А потом они повернулись и медленно пошли прочь. И каждый шел один.

Консервный Ряд

Перевод с английского Е. Суриц

Консервный Ряд в Монтерее, в Калифорнии, – это стихи, и вонь, и скрежет, оттенок света, привычка, тягота, мечта. Консервный Ряд разбросан, тесен, это железо, ржавчина и жесть, щепа и щебень, и пустыри, и мусорные свалки, консервные фабрики, рифленые крыши, и бардаки, лаборатории, ночлежки, бакалеи. Кто-то как-то сказал, что живут там «шлюхи, сводни, жулики, сволочи», причем он сказал это про Всех. Погляди он на них в другую замочную скважину, он сказал бы: «бессребреники, ангелы, великомученики, святые», – и тоже про Всех. По утрам, после лова сардин, сейнеры с воем вваливаются в залив. Тяжело груженные суда стопорят у берегов, там, где фабрики окунают в залив свои хвосты. Образ этот – плод осторожных раздумий: если бы фабрики окунали в залив свои пасти, консервированный продукт, вылезающий с другого конца, оказывался бы, по крайней мере в метафоре, еще отвратительней. Потом вопят гудки, и мужчины и женщины напяливают одежду и бегут по Ряду на работу. Потом сверкающие лимузины везут избранных: директоров, юристов, хозяев; они исчезают за дверьми контор. Потом из города катят толпы итальянцев, китайцев, поляков, мужчин и женщин в комбинезонах, куртках, фартуках. Они сбегаются сюда – шкерить, резать, бланшировать, рассовывать рыбу по банкам. Улица грохает, ухает, дребезжит и вопит, а серебряные реки рыбы катятся с судов, а суда все выше и выше подымаются в воде, пока не скинут