мимо кипариса, через железнодорожное полотно, мимо птичника, вошел в дом, который прежде был его домом, и застрелился на груде рыбы. И – хоть это, правда, к делу не относится – все дети Эбвила, вне зависимости от материнской линии, с тех пор всегда вдоволь лакомились мятными лепешками.

Но вернемся к тому вечеру. Хорэс лежал на козлах, пронзенный бальзамирующими иглами, а жены его, обнявшись, сидели на крыльце (они дружили, пока не похоронили Хорэса, а потом поделили детей и перестали кланяться). Ли Чонг стоял у сигарного прилавка, устремив в себя взор, полный спокойной и вечной китайской скорби. Он понимал, что ничего не мог поделать, но если б знать заранее, он бы хоть попытался. Отзывчивый и терпимый, Ли считал право на самоубийство неотъемлемым правом человека. Но друг иногда может сделать так, чтоб кончать с собой не стоило. Ли уже оплатил похороны и отослал по ведру бакалейных товаров пострадавшим семьям.

Так во владение Ли перешел дом Эбвила – крепкая крыша, хороший пол, дверь и два окна. Правда, на полу валялась рыба и тонко, пронзительно пахла. Сперва Ли Чонг решил отвести помещение под склад бакалейных товаров, но, поразмыслив, передумал. Очень уж далеко от лавки, каждый, кому не лень, может залезть в окно. Он постукивал по тарелочке золотым кольцом и прикидывал, что ему делать с домом, когда дверь отворилась и вошел Мак. Мак был глава, вожак, наставник и отчасти эксплуататор небольшой группки, сплоченной отсутствием семей, денег и притязаний на что бы то ни было, кроме еды, выпивки и удовольствий. Но хоть столько народу так изводится, гоняясь за удовольствием, что потом от усталости его уже не получает, Мак с друзьями набредали на него случайно и преспокойно ему отдавались. Мак и Хейзл, молодой человек неслыханной силы, Эдди, замещавший в «Ла-Иде» буфетчика, Хьюги и Джон, иногда собиравшие лягушек для Западно-Биологической, сейчас жили в широких ржавых трубах на пустыре возле бакалеи. То есть в трубах-то они жили, когда шел дождь, а в хорошую погоду ночевали в тени черного кипариса на краю пустыря. Сучья загибались книзу, и получался полог, из-под которого открывался прекрасный вид на кипучую жизнь Консервного Ряда.

При виде Мака Ли Чонг застыл, взгляд его метнулся к дверному проему и, обнаружив, что там нет ни Хейзла, ни Эдди, ни Хьюги, ни Джона, тотчас вернулся к полкам с товарами. Мак выложил карты с подкупающим чистосердечием.

– Ли, – сказал он. – Я сам слыхал, и Эдди, и ребята. Говорят, к тебе отошла квартира Хорэса.

Ли Чонг осторожно кивнул.

– Вот мы с ребятами и решили, значит, спросить у тебя, может, пустишь нас? Мы будем охранять твое имущество, – уточнил он. – Не дадим никому ничего ломать. А то дети, знаешь, могут все стекла повыбить, – предположил Мак. – Да все и сгореть может, если не присмотришь.

Ли задрал голову и поглядел сквозь очки прямо Маку в глаза, и толстый палец стал медленнее стучать по тарелочке – так глубоко задумался Ли.

В глазах Мака сияло добродушие, дружеское участие и стремление всех осчастливить. Почему же Ли учуял западню? Почему мысль его нашаривала выход осторожно, как кошка среди колючек? Ведь идея почти филантропическая. Ли прикинул всю вероятность, нет, – неминучую последовательность событий, и палец его стал еще медленнее стучать по тарелочке. Он представил себе, как он отказывает Маку, и представил себе выбитые окна. Мак, конечно, снова вызовется охранять имущество Ли, – и Ли уже чуял запах дыма после второго отказа, видел, как языки пламени поднимаются по стенам. Мак с ребятами помогут тушить пожар. Палец Ли совсем перестал стучать по тарелочке. Дело гиблое. Ясно. У Ли оставалась только возможность соблюсти достоинство, и Мак, кажется, готов был пойти ему навстречу.

Ли сказал:

– Вы будешь платить за мой дом? Вы будешь жить там, как в отеле?

Мак улыбнулся широко и великодушно.

– Ну! – откликнулся он. – Это идея! Понятно, будем. Сколько?

Ли прикинул. Он знал, что деньги значения не имеют. Их ему все равно не видать. Оставалось запросить солидную сумму и соблюсти достоинство.

– Пять долла в неделю, – сказал Ли.

Мак стойко держался до конца.

– Спрошу ребят, – сказал он с сомнением. – А четыре не пойдет?

– Пять долла, – твердо сказал Ли.

– Ладно, обмозгую с ребятами, – сказал Мак.

Вот так оно и вышло. Ко всеобщему удовольствию. И хоть кое-кому покажется, что Ли Чонг понес чистый убыток, сам он рассуждал иначе. Окна стояли целые. Не вспыхнул пожар, и хоть квартирной платы Ли не получал, зато всякий раз, как у его жильцов заводилось кое-что в кармане, – а такое случалось, и частенько, – им и в голову не приходило потратиться где-нибудь, кроме как в бакалее у Ли. Значит, он обзавелся группкой безотказных клиентов. Но мало этого. Если пьяный буянил в лавке, если со стороны Нью-Монтерея неслась грозная орава мальчишек, Ли Чонгу стоило кликнуть клич, и жильцы бросались ему на выручку. И еще одно: у собственного благодетеля красть не станешь. На банках с бобами, помидорах, арбузах и молоке Ли сэкономил больше, чем назначил за квартиру. А если в бакалейных лавках Нью-Монтерея вдруг обнаружились большие недостачи, Ли Чонга это не касалось.

Ребята водворились в доме, а рыбу оттуда выдворили. Никто уже не помнит, кому пришло в голову окрестить новое жилище Ночлежным Дворцом, но имя пристало. В трубах и под кипарисом негде поместить мебель и те предметы роскоши, какие не только поставляет, но и предписывает нам цивилизация. Поселившись в Ночлежном Дворце, друзья занялись обстановкой. Появилось кресло, раскладушка и еще одно кресло. Хозяин скобяной лавки выделил банку красной краски – без долгих раздумий и без своего ведома; и, обзаведясь новым столом и скамейкой, друзья выкрасили их и сделали не только прекрасными, но и неузнаваемыми на случай, если объявится прежний владелец.

И пошла жизнь в Ночлежном Дворце. Мак с ребятами сиживали у двери и глядели через железнодорожное полотно, через пустырь, через улицу прямо в окна Западно-Биологической. По вечерам оттуда неслась музыка. И взгляд их провожал Дока, когда тот переходил улицу и входил к Ли Чонгу за пивом. И Мак говорил: «Док – отличный мужик. Надо бы что-нибудь для него сделать».

II

Слово – это знак и морок, и мороком оплетены люди, встречи, фабрики, и деревья, и цветы, и пекинцы. Вещь становится Словом и оборачивается Вещью, но уже новой, оттого что она вошла в сказочную мережу. Слово заглатывает Консервный Ряд, переваривает, сблевывает, а Ряд уже вобрал ослепительный плеск зеленого