последнего груза; фабрики грохают, визжат и вопят, пока ошкерят, нарежут, сбланшируют, сунут в банку последнюю рыбешку, и тогда снова вопят гудки, и потные, вонючие, замученные итальянцы, китайцы, поляки, мужчины и женщины, выбираются на свет и тащатся вверх по холму, в город, а Консервный Ряд снова становится самим собой, тихий и таинственный. Бродяги, брезгливо отступавшие под сень кипариса, вылезают посидеть на ржавых трубах пустыря. Девушки из заведения Доры выходят погреться на солнышке, если оно проглянет. Док появляется в дверях Западно-Биологической и пересекает улицу и входит в бакалею Ли Чонга за двумя квартами пива. Анри-художник, как эрдель, вынюхивает на мусорной свалке деревяшки и металл для своей недостроенной лодки. Потом в улицу вплывает тьма, и перед заведением Доры зажигается фонарь – источник негасимого лунного света над Консервным Рядом. В Западно-Биологическую к Доку съезжаются гости, и он идет через улицу к Ли Чонгу за пятью квартами пива.

Как вживе изобразить стихи, вонь, скрежет, оттенок света, как передать бумаге привычку, тяготу, мечту? Когда собираешь морских животных, попадаются такие плоские черви, до того нежные, что их не поймать – они разлезаются, как только их тронешь. Надо, чтоб они сами, своей охотой, наползли, натекли на лезвие ножа, и тогда уж можно стряхивать их в бутылку с морской водой. Наверное, эту книгу так и надо писать – подставить страницы, а повесть пусть сама на них течет.

I

Не поражая опрятностью и чистотой, бакалея Ли Чонга являла зато чудо изобилия. Загроможденная, тесная, она вмещала в единственной комнате все, что нужно человеку для жизни и счастья: одежду, еду – свежую и в консервах, спиртное, табак, рыболовные снасти, инструменты, лодки, веревки, пистоны и свиные отбивные. У Ли Чонга можно было купить туфли, шелковое кимоно и бутылку виски и сигару. Можно было подбирать сочетания почти для всякой надобности. А тот товар, которого не держал Ли Чонг, поставляло заведение Доры, через дорогу.

Бакалея открывалась на заре и не закрывалась, покуда не отзвенит последний шальной заблудший шестипенсовик. Ли Чонг не то чтобы жадничал. Ничуть. Просто он помогал тем, кому хотелось потратиться. Положение Ли удивляло его самого, пока он еще умел удивляться. Все в Консервном Ряду были годами ему должны. Он не торопил должника, но, когда счет чересчур разрастался, прекращал кредит. И чем таскаться в город вверх по холму, должник обычно платил – или хоть старался.

Ли был круглолиц и вежлив. Он говорил на величавом английском, не прибегая к букве «р». Когда в Калифорнии разражались войны между китайскими кланами, Ли обнаруживал, как дорого ценится его голова. И он потихоньку отправлялся в Сан-Франциско и ложился в больницу пережидать заварушку. Никто не знал, что он делал со своими деньгами. Может, их у него и не было. Может, все его богатство состояло в неоплаченных счетах. Но жил он хорошо, и ближние его уважали. Он доверял клиентам до тех пор, пока доверие не становилось смехотворным. Случались и у него промашки, но и тут он умел извлечь или усмотреть выгоду. Например, с Ночлежным Дворцом. Другой бы на месте Ли Чонга счел сделку чистым убытком.

Ли Чонг обычно встречал покупателя за прилавком, где были сигары. Касса приходилась ему по правую руку, счеты – по левую. Перед ним под стеклом лежали коричневые сигары, сигареты «Булл Дарэм», «Чертова смесь», «Пять братьев», а за спиной Ли Чонга на полках блистали в пинтах и полупинтах «Старая зеленая река», «Старый особняк», «Старый полковник» и «Старое Теннесси», виски четырехмесячной выдержки, очень дешевое и известное в округе под названием «Старой Тенниски». Ли Чонг неспроста стоял между клиентами и виски. Иные ловкачи не раз пытались отвлечь его внимание на другие отделы. За прочими прилавками стаивали братья, племянники, сыновья или невестки, сам же Ли Чонг не отходил от сигарного прилавка. Верхняя стеклянная крышка служила ему конторкой. Толстые, нежные руки Ли покоились на стекле, а пальцы двигались, как беспокойные сосиски. Массивным обручальным кольцом на среднем пальце – единственной своей драгоценностью – Ли молча постукивал по резиновой тарелочке для монет, на которой давно стерлись резиновые сосочки. Благосклонная улыбка Ли обнажала великолепный ряд зубов и приветливо сверкала золотом. Он носил очки с половинными стеклами, и, обходясь ими во всех случаях, он запрокидывал голову, когда глядел вдаль. Беспокойные сосиски-пальцы отщелкивали на счетах долги и проценты, приветливые карие глаза рыскали по бакалее, и ослепляли покупателя зубы.

Как-то вечером, стоя на пачке газет, чтобы не мерзли ноги, он с юмором и печалью размышлял о сделке, которая сладилась после обеда и в тот же день разладилась.

Как выйдешь из бакалеи, если пойти напрямик по заросшему пустырю, мимо ржавых труб, выброшенных с фабрик, скоро попадешь на выбитую в траве тропинку. Пойдешь по ней мимо кипариса, через железнодорожное полотно, мимо птичника и увидишь длинное, приземистое строенье, которое когда-то служило рыбным складом. Единственная комната под просторной крышей принадлежала бедняге Хорэсу Эбвилу. Хорэс имел двух жен и шестерых детей и за год-другой мольбами и убеждением добился долга в бакалейной лавке, непревзойденного во всем Монтерее.

В тот день после обеда он вошел в бакалею, и его тонкое усталое лицо передернулось от тени суровости в глазах Ли Чонга. Ли стучал толстым пальцем по тарелочке, Хорэс положил ладони на сигарный прилавок.

– Я, кажется, задолжал тебе кучу денег, – сказал он просто.

Ли сверкнул зубами, одобряя столь непривычное вступление. Он веско кивнул, но пока не понял, куда Хорэс гнет.

Хорэс тщательно провел языком по губам, с угла к углу рта.

– Детей жалко, – сказал он, – ты ведь больше не дашь им мятных лепешек.

Лицо Ли Чонга отразило согласие с этой посылкой.

– Куса денег, – сказал он.

Хорэс продолжал:

– Ты знаешь мой дом за дорогой – где рыба лежит?

Ли Чонг кивнул. Там лежала его рыба.

– Хочешь, я уступлю тебе дом, и мы будем квиты? – очень серьезно спросил Хорэс.

Ли запрокинул голову и смотрел на Хорэса через очки, пока в мозгу его проносились вычисления, а правая рука нашаривала счеты. Ли сопоставил паршивенькую постройку и участок, который мог оказаться прибыльным, если фабрике вдруг вздумается расширить площадь.

– Конесно, – сказал Ли Чонг.

– Ладно, тогда все подсчитай, и я тут же напишу закладную.

Хорэс ужасно куда-то спешил.

– Засем много бумаги, – сказал Ли. – Напису полный ластет.

Они достойно завершили сделку, и Ли Чонг выставил четверть пинты «Старой Тенниски». А потом Хорэс Эбвил, очень прямо держась, пересек пустырь, прошел