— Восемь лет назад ко мне пришел человек — тогда ему было тридцать семь — и сказал, что хочет избавиться от своих детских страхов. В этом не было ничего необычного, однако удивительным оказалось то, что за первые пять лет он не достиг в этом совершенно никакого прогресса. Он имел хорошую работу, был обеспечен. Приходил раз в неделю, говорил, что хочет побеседовать со мной о своем детстве, однако речь заводил совсем о другом. Мне приходилось выслушивать его монологи о компьютерных программах, о лыжных прогулках, об уходе за яблонями, о каких-то религиозных сектах. О чем угодно, только не о том, о чем он намеревался рассказывать.

— Как его звали?

— Я дойду до этого, если будет необходимость.

— Я думаю, будет.

— Однако четыре года тому назад что-то произошло. Он не говорил, что именно, но, кажется, одна его родственница стала жертвой преступления, ее изнасиловали. И это событие каким-то образом изменило все.

— Изменило все?

— Да, он начал рассказывать. Сперва я не верила, но потом… поняла, что там могло быть и не такое.

— Потом?

— Да, после того, как он упорно твердил одно и то же.

Вивека Крафурд качает головой.

— Иногда, — продолжает она, — я задаю себе вопрос: зачем некоторые люди заводят детей?

— Я спрашиваю себя о том же.

— Его отец был моряком и погиб, когда ребенок еще находился в чреве матери.

«Это не так, — думает Малин. — Его отец не был моряком». Но продолжает слушать дальше.

— Самое первое воспоминание, до которого нам с ним удалось добраться, было о том, как мать запирает его в гардероб. Ему было тогда около двух лет, и она не хотела показываться с ребенком на улице. Потом мать вышла замуж за человека с буйным характером, появились новые дети. Три брата и сестра. Муж и его сыновья считали своим долгом мучить моего пациента, а мать всячески поощряла это. Зимой они голым оставляли его на улице, и он стоял на морозе, в то время как они ели на кухне. А когда он возмущался, его били. Больше, чем обычно. Его колотили, царапали ножами, обливали горячей водой, забрасывали крошками печенья. Подбадриваемые папой, братья перешли все границы. Дети могут быть очень жестокими, если жестокость поощряется. Они не понимают, что это плохо. Избирательное насилие. В конце концов, то же самое в сектах. Он был их старший брат, но какое это имело значение? Взрослые и дети против одного ребенка. Братья тоже должны были пострадать в такой ситуации. Запутаться, ожесточиться, сплотиться вокруг того, что каждый в глубине души считал несправедливостью. Решительность и неуверенность одновременно.

«Ты веришь в добро», — замечает про себя Малин.

— И что помогло ему выжить?

— Фантазии. Собственная вселенная. Землянка в лесу, которой, как он сказал, никогда не было. Компьютерные программы, религиозные секты — все то, за что мы, люди, цепляемся, пытаясь взять свою жизнь под контроль. Образование. Он выбрал свой путь и выжил. Для этого надо иметь сильную волю. И потом, сестра, которая, кажется, заботилась о нем, хотя и не могла защитить. Он говорил о ней, большей частью несвязно, о том, что в лесу случилось нечто… Он как будто жил в параллельных мирах и научился разделять их. Но с каждой нашей встречей он все острее переживал свои детские кошмары, в нем просыпалась злоба.

— И жажда насилия?

— По отношению ко мне — никогда. Но возможно, к другим. Они жгли его свечой. Он описывал избушку в лесу, где они привязывали его к дереву, а потом жгли. И плескали в него горячей водой.

— Как они могли?

— Люди могут сотворить что угодно с себе подобным, когда перестают считать его человеком. История знает тому немало примеров. Ничего особенного.

— А как это начинается?

— Я не знаю, — отвечает Вивека Крафурд. — В данном случае, вероятно, все пошло от матери. Или даже раньше. Она не любила его и в то же время нуждалась в нем, я так думаю. Почему она не отказалась от него? Не знаю. Может, ей нужно было ненавидеть кого-то, чтобы давать выход своей злобе. А то презрение, которое ее муж и сыновья питали к моему пациенту, выросло именно на почве ее ненависти.

— Почему она не любила его?

— Не знаю. Вероятно, что-то произошло.

Вивека замолкает.

— В последние годы он приходил и ложился на тот диван, на котором сейчас сидите вы. Он то впадал в ярость, то рыдал. И все шептал: «Впустите меня, впустите. Я мерзну».

— А вы?

— Я старалась его утешить.

— А теперь?

— Год назад он перестал ко мне ходить. Во время последнего сеанса выбежал вон из комнаты. Не вынес. Кричал, что словами тут не поможешь, что надо действовать, что теперь он знает, теперь он знает, он кое-что узнал. Дескать, теперь он знает, что нужно делать.

— И вы больше не пытались с ним связаться?

Вивека Крафурд смотрит удивленно.

— Лечение — дело добровольное. Пациенты могут приходить ко мне, если хотят. Но я вижу, вы заинтересовались этим.

— Как вы думаете, что произошло?

— Чаша переполнилась, его миры столкнулись. Могло случиться все, что угодно.

— Спасибо, — говорит Малин.

— Вы хотите услышать его имя?

— Это лишнее.

— Как я и думала, — кивает Вивека Крафурд и отворачивается к окну.

Малин поднимается, чтобы выйти.

— Сами-то вы как себя чувствуете? — задает вопрос Вивека Крафурд, не глядя на нее.

— А что?

— Все написано у вас на лице. Вас что-то тяготит, вам чего-то не хватает. Редко это читается с такой очевидностью.

— Честно говоря, не понимаю, что вы имеете в виду.

— Я всегда к вашим услугам, если что.

За окном падают огромные снежинки. «Как частички звезд, которые миллиарды лет назад где-то в космосе рассыпались в порошок», — думает Малин.

Юнгсбру, 1961 год

Маленький чертенок.

Я надела на него подгузник.

Я обила гардероб тряпками изнутри. Может, бросить ему яблоко или сухую корку? Но он больше не кричит. Стоит несколько раз дать малышу по носу, и он начинает понимать, что плач — это только боль.

Итак, я его запираю.

В два с половиной года он плакал беззвучно, когда я сажала его в гардероб.

Послеродовой психоз?

Спасибо, нет.

Детское пособие?

Спасибо, да.

Отец погиб. Тысяча шестьсот восемьдесят пять крон в месяц. И правительство платит эти деньги из жалости ко мне. Безотцовщина. Нет, я не расстанусь с ним и уж тем более с этими деньгами.