Поль никак не мог перестать плакать. Эскофье снова поцеловал сыну руку, прислонился к нему и прошептал:

— Сердца, большие и маленькие, всегда прячутся от солнца и показывают свою истинную природу, только если их сорвут. Разве я не прав?

— Это же просто фрукты.

— Но не для поэта. А твоя мать — поэт, и для нее персик — воплощение дивной красоты Господней.

Поль обнял отца — и почувствовал, каким маленьким и хрупким стало его тело, как сильно бьется у него в груди сердце; и сердце Поля тоже застучало в ответ — точно эхо. И он понимал: оба их сердца исходят сейчас слезами от горя — так истекает соком сорванный плод, роскошный, зрелый, полный воспоминаний о солнечном свете. Поль еще нежнее обнял отца, прижимая его к себе, как ребенка, и старик невольно уснул — крепким, глубоким сном без сновидений.

А двумя неделями позже вилла «Фернан» стала казаться совершенно пустой — точнее, опустошенной горем. «Папа хочет побыть один», — говорил всем Поль, хотя ему самому совершенно не хотелось оставлять отца на попечение чужих людей. Эскофье, в конце концов, было восемьдесят девять лет. И он был нездоров. Но сам старик настаивал на их отъезде и уверял сына:

— Ничего страшного, это же всего на несколько дней.

Эскофье также велел Сабине как следует вымыть кухню.

— Упакуй все, что не нужно. Свертки надпиши и отнеси в кладовую.

— А ваши бутылки?

— Разбей их.

— Все?

— Все.

Так что поздним вечером Сабина и Бобо побросали его драгоценные бутылки в спокойные лазурные воды моря. Корабли в порту стояли темные, гавань притихла. Каждая бутылка несколько мгновений качалась на поверхности воды, словно надеясь, что ее вытащат, но потом наполнялась водой и уходила в глубину.

— Ты плачешь? — спросил Бобо.

— Ты голоден? — спросила Сабина.

В два часа ночи, когда Сабина принесла Эскофье его «эликсир», он отнюдь не лежал в постели, а ждал ее за письменным столом, одетый в свой фрак времен Луи-Филиппа и в узкие брюки со штрипками.

— Это тебе, — сказал он. — «Le Guide Culinaire». — И, открыв книгу на какой-то странице, принялся читать.

— Выражение «довести до кипения» не годится, — сказал он вдруг. — Жир никогда не кипит. Для начала он пригорает. И это справедливо для всех жиров. В начале жарки масло должно быть нагрето весьма умеренно.

— Что мы будем жарить?

Эскофье вручил ей книгу:

— Радуйся, моя дорогая. Главное, не забывай радоваться. — И он неуверенной походкой прошел по коридору до двери в спальню мадам Эскофье, вошел туда и закрыл за собой дверь.

Сабина не знала, как ей поступить. Некоторое время, довольно долго, она просто сидела на полу под дверью в комнату мадам и прислушивалась. Она боялась оставить старика одного. Но потом все же не выдержала, набралась мужества и вошла туда. В комнате по-прежнему царили запахи мадам Эскофье — запахи лаванды и талька.

Занавеси на окнах были раздвинуты, и за ними сверкали огни города и гавани, похожие на россыпь упавших на землю звезд. Эскофье спал, лежа на белых кружевных простынях прямо во фраке времен Луи-Филиппа и в брюках со штрипками. Выглядел он вполне спокойным, и Сабина не стала его будить. Она тихонько вышла из комнаты и неслышно прикрыла за собой дверь.

На следующее утро Сабина принялась разбирать продукты, которые Бобо притащил из «Гранда».

— По-моему, это последние трюфели во всем регионе, — сказал он ей. — Нам надо все время быть с ним рядом.

— Он хочет некоторое время побыть в одиночестве.

— Но он ведь может и дом сжечь. Или порезаться. Или совсем растеряться. Или сильно расстроиться.

— Или обрести радость.

Когда Эскофье наконец тем утром спустился на кухню, он сначала долго сидел в тишине, вдыхая запах хлорки, с которой Сабина вымыла все хозяйственные помещения. Тишина и хлорка были, как ему казалось, сродни: действуя вместе, они словно стерли здесь всякие следы жизни. Вместо ряда медных сковород и кастрюль, отполированных и ждущих своей очереди, на кухне остались только две сковороды — глубокая «виндзорская» и обычная pôele, которую англичане как раз и называют «сковородкой».

Теплое солнце, светившее в окно, создавало у Эскофье какое-то сонное настроение, однако впереди было еще много работы.

Ведь, в конце концов, просто ужасно, когда человек оказывается забытым! Он как-то раньше никогда не смотрел на это с подобной точки зрения.

Проволочная корзинка с яйцами уже ждала его: одни яйца были зеленоватые, другие — бледно-розовые, или в коричневую крапинку, или цвета морской волны. В корзинке лежало даже несколько крошечных яиц чаек. Там было довольно много перепелиных яиц и два крупных утиных. Узнав, что это для Эскофье, фермер с удовольствием отдал Бобо все, что у него имелось в наличии.

Каждое из яиц было по-своему прекрасно, но Эскофье выбрал шесть коричневых. Он уже так давно не готовил сам, и яичная скорлупа неожиданно показалась ему какой-то невероятно прочной, так что он был вынужден несколько раз стукнуть ножом, прежде чем ее разбить; в результате желтки, разумеется, растеклись, а в миску попали кусочки скорлупы. Эскофье слегка взбил яйца, надел на острие ножа зубчик чеснока, положил на дно сковороды кусок сливочного масла и закрыл глаза.

Запах свежих сливок. Слабый аромат чеснока. И стук его сердца, которое упорно «барахлило».

На закате Бобо и Сабина притащили в дом и все остальные продукты — согласно списку, составленному Эскофье. Они ухитрились раздобыть даже «русскую» черную икру и щелкавших клешнями омаров, а вот фуа-гра «Гранд-Отель» больше не получал. Ходили слухи об очередном нормировании продуктов и введении карточек; во всяком случае, подобные планы уже рассматривались.

Эскофье переоделся в белоснежные одежды шеф-повара, уселся за кухонный стол и обложился несколькими дюжинами старых меню; перед собой он поместил бутылочки с разноцветными чернилами и блокнот для рисования. На куртке у него красовалась розетка ордена Почетного легиона, которым он был награжден в 1928 году. Удивительно, но Вильгельм II, бывший император Германии, прусский король и главнокомандующий немецкой армии, тоже присутствовал на церемонии награждения[142]и даже сказал несколько слов.

— Я, разумеется, просто обязан был приехать, — говорил он Эскофье позже. — Мы ведь, в конце концов, друзья, не так ли?

В конце концов.

В конце концов — после этой войны, после Даниэля, после всего — он взял и явился как ни в чем не бывало. Внук королевы Виктории. Война его сломила. Германия его отвергла. Эскофье слышал, что Вильгельм живет в ссылке в Голландии, страстно мечтает об английском чае и стал очень бояться брадобреев. Похоже, это было действительно так. Волосы у бывшего императора совсем поседели и неопрятными космами свисали на плечи. Нестриженые усы дико разрослись, скрывая рот.