— Очень вкусно.

Но больше он пирог есть не стал. И она тоже. Оба все еще чувствовали вкус aligot.

— Как прошло твое плавание в Америку? — спросила Дельфина.

— Этот корабль назвали «Беренгарией» в честь одной королевы, покинутой своим мужем.

— И что, хороший корабль?

— Это бывший «Император», — сказал Эскофье, и ему вдруг показалось, что в комнате стало ужасно душно.

Дельфина стиснула руки мужа своими непослушными руками, и некоторое время они сидели молча, слушая звуки вечера. Сердитые волны с белыми гребешками к ночи притихли и стали просто серыми; теперь их было почти не слышно, зато отчетливей стал слышаться стук приближающегося дождя, автомобильные гудки, визг шин и доносившаяся из кафе музыка — теперь вполне можно было даже мелодию разобрать; и партия аккордеона звучала так же сочно, как это бывает в Париже, а приглушенный аккомпанемент фортепиано казался голосом одинокого певца на фоне дождя — точно с картины Писсарро — и темнеющего с каждой фразой неба. И каждый шепот, каждый крик, доносившийся снизу, воплощал в себе некую историю, которой не требовались слова, ибо важны были лишь красота и важность данного момента.

За восемьдесят лет столь многое изменилось вокруг виллы «Фернан», и все же сама она осталась почти неизменной.

Эскофье выглянул из окна в сад.

— Я рад, что ты это посадила.

— Радость — вот наша лучшая месть.

Он нежно поцеловал ее — этот поцелуй был точно последняя роскошь осени. И она, хоть и была не из тех женщин, которым свойственно краснеть, смутилась и покраснела.

— Мадам Эскофье, я всегда любил вас.

И не имело значения, верит ли она ему. Завтра Эскофье опять предстояло уехать в Париж. Но весь тот вечер они не выпускали друг друга из объятий, просто слушая биение сердец, их собственный тайный вальс; и сердца их бились в унисон на счет «раз-два-три».

Прошла осень, и зима уже накрыла виллу «Фернан», но и времена года больше не имели для них значения.

— А Богу снятся сны? — спросила Дельфина, но один лишь Эскофье сумел ее расслышать. Было уже почти два часа ночи. Сабина на кухне подогревала для него молоко. Все остальные спали. Все они — дети, внуки, правнуки и внучатые племянники — снова попрощались с Дельфиной, возможно, в последний раз, и, усталые, рухнули в свои кровати.

Эскофье тоже спал. Доктор велел ему оставаться в постели, сказав, что у него опять «барахлит» сердце. Он и впрямь чувствовал себя каким-то беспокойным, и голова у него все время кружилась, и есть совершенно не хотелось, и время словно утратило всякий смысл: мысли о прошлом и настоящем скользили, не задерживаясь и не имея никакой конкретной цели.

— Что же Ему может сниться? — снова спросила Дельфина. Голос ее звучал так ясно, словно она находилась с ним рядом.

— В состав какого блюда входит картошка «король Эдуард», чеснок, сливочное масло, кантальский сыр и перец?

— Aligot?

— Да.

— А что может сниться нашему дорогому мистеру Бутсу?

— Понятия не имею.

— Конечно же, имеешь.

Она, разумеется, давно все знала. Знала с самого начала.

Ему хотелось рассмеяться, но он не решился.

— Ты боишься? — спросил он.

— Нет. Я думаю об aligot.

— Можно предположить, что Господу снится именно это кушанье.

— Во всяком случае, это единственное, о чем я могу сейчас думать.

— Я люблю вас, мадам Эскофье.

— Бывали времена, когда ты об этом забывал.

Он ничего не ответил. Она ведь сказала правду, и они оба это отлично понимали.

— Быть забытой — самая печальная вещь на свете, — сказала она.

Эскофье приложил ладони к стене. Если бы Сабина сейчас вошла в его комнату, ей могло бы показаться, что он поддерживает стену. Но все было как раз наоборот: только голос Дельфины, доносившийся из-за стены, еще как-то удерживал его на этой земле.

— Я вроде бы не сплю? — спросил он.

— Разве это так уж важно?

И больше она не произнесла ни слова.

А Эскофье снова задремал. И ему снова снилась грязь. И война. Ноги у него мерзли; холод был повсюду — в той миске супа, которую он получил на обед; и в ледяной воде, которой он смывал с себя грязь; и в глухом чавканье насквозь промокших сапог, когда он шел по полю, заваленному телами павших, которые почти дочиста обглодали собаки и те из людей, что от отчаяния совершенно утратили человеческий облик. И снова его преследовал тот запах, от которого никуда нельзя было деться, — сладкий желто-зеленый туман горчичного газа. Было трудно забыть, как этот запах порой вызывал у него воспоминания о самой обыкновенной горчице или о чесноке, а потом, когда этот ядовитый туман уползал прочь, от мертвых тел еще долго воняло ипритом.

— Месье Эскофье?

Он проснулся в холодном поту.

— Это ты, Сара?

Сабина присела на краешек его постели.

— Ваше молоко остынет, месье.

— Как твоя нога?

— Ее по-прежнему нет.

Сабина давно уже привыкла к подобной путанице. В данный момент Эскофье явно еще не вернулся из той эпохи, что была связана с мировой войной. Как раз перед ее началом Саре Бернар ампутировали ногу. Она сломала ее, неудачно упав со сцены. Вылечить ногу так и не сумели, так что на фронте, развлекая солдат, Сара передвигалась в инвалидном кресле.

— Выпейте молоко, — сказала Сабина, но Эскофье не послушался и долго читал ей лекцию о том, как ей следует беречь себя на фронте, а закончил свой монолог такими словами:

— Ты должна быть очень осторожна, Розина. Что я буду без тебя делать?

— Готовить, — сказала Сабина. — Ведь это ваше вечное занятие.

— Да, верно.

Он, видно, уснул, когда писал свои мемуары. Постель была завалена исписанными страницами; на простынях чернильные пятна. Сабина подняла несколько листков и принялась читать, а Эскофье продолжал что-то ей рассказывать о кайзере, о «дорогом Берти», а потом вдруг почему-то заговорил о Муссолини.

— Его отец был кузнецом, как и мой. И он тоже очень маленького роста. Интересно, почему мы так похожи? Что бы это значило?

Он снова был охвачен паникой. Теперь панику у него вызывали любые разговоры о войне. Сабина снова присела на край кровати, держа в руках страницы его мемуаров.

— Вот вы тут очень хорошо написали. И совершенно правильно. Уж больно много существует всяких святых покровителей. А насчет святого Фортуната я с вами полностью согласна. Но почему он должен заступаться только за поваров-мужчин? Ведь в большей части профессиональных кухонь заступаться перед Господом нужно именно за женщин.