ВИДЕНИЕ МАДЛЕН

Купель. Тяжелая, кованая из темной меди купель, полная холодной воды.

Вода блестит грязным лягушачьим изумрудом. Резкие стрелы, отливы, блики, как серебряные сабли, ходят по ней, рубят живую чернь. Это озеро. Озеро без дна. Неужели меня туда окунут?

Я стою в посконной рубахе до пят. В руке моей горящая свеча. Невидимый хор за мной поет, мыча, одну и ту же нескончаемую ноту. За моей спиной дышит толпа. За моей спиной стоит Царь. Я затылком вижу, как играют грубые, цветными булыжниками, каменья на его соболиной, кургузым шатром, Царской шапке. Шапку венчает малый крестик, как крест венчает живую Церковь. Это шапка старая. Шапка Великих Князей. Ее носят наши Цари. Ее носит нынешний Царь, мой отец.

Священник в тяжелой негнущейся ризе подходит ко мне. Какие толстые пальцы у тебя, батюшка. А пальцами теми ты в бабьи бешеные лона не лазал?.. не забирался ли в святая святых жизни… Или ты считаешь воистину, что жизнь — лишь во Кресте и на Кресте?..

— Смертию смерть поправ… жизнедавче… человеколюбче…

Меня сзади рука из толпы толкает в спину. Долго стою, инда примороженная. Пора бы уж и лоб перекрестить. Крещусь с натугой. Будто удилище из реки вытаскиваю.

— Честнейшую Херувим… и славнейшую без сравнения Серафим…

Серафима Шестикрылого, намалеванного Гришкой Богомазом, я видала нынче в соборе. Вон он, летит надо мной. Тщусь понять — ведь Гришка, стервец, сам себя намалевал. Черные липкие пряди волос по щекам, по шее, по лицу. Глаза, как у дохлой тарашки, вытаращенные. Руки крючьями, воздетые к звездам, ноги тощие, навроде кочерег. А звезды под куполом — что твои маки. Красные. Кровавые. Есть и золотые. На синем поле. Краскою свежей пряно пахнет, ровно толченым перцем заморским. Гришка Богомаз на меня посягал. Правда, лишь глазами. Ручонки-то он попробуй сунь. Царские приспешники секирами мгновенно взмахнут. Не успеешь опомниться.

— Ну чо, чо вытянулась-то… — Шепот за спиной, горячий, упречливый. — Иди к купели… иди…

Поднимаю глаза. Священник, лысый, с белою курчавою бородой, похожей на свалявшуюся баранью шерсть, подымает руку с золотым крестом. Из толпы делает ко мне шаг боярин. В бороде, в усах. Глаза его горят, как глаза благородного зверя бабра, рисуемого на складнях и гербах. Он поднял руку, на руке, на бечеве, мотается крестильный крест. Священник берет крест из рук боярина, не сводящего глаз с меня, обряженной лишь в холщовую рубаху. Больно мал крестик-то. С ним теперь жить, с ним и умереть.

С ним не умрешь, дура. Теперь уже не умрешь.

— Крещается раба Божия Магдалина…

Батюшка жестко, пронзая меня двумя узкими стрелами глаз, поглядел.

— Лезь в купель! Кому говорю!

Я закидываю ногу за край медной кованой лохани. Лед воды обжигает мое нутро. Не могли согреть для княгини. Для дочери Царской. Разогреть в чугунных котлах на дворе, за сараями. Падаю в черное озеро. Вода расходится кругами. Рубаха пузырем встает вокруг меня. Погружаюсь по шею. Сижу, как в проруби. Иордань моя. Море мое Галилейское. Вот так и они тогда… То они, а то ты. Священник безжалостно берет меня крючливыми пальцами за загривок и окунает в купель с головой. Раз, другой, третий.

— Крещается… крещается!..

Широкая толпа крестится. Встает со скамьи и крестится Царь, за ним жена его, мачеха моя, за нею дети, чада и домочадцы, за ними бояре и служилые, за ними весь честной простой народ. Они крестятся со мною, во имя Божие и мое и за меня. Они молятся за меня. Я чувствую жар их дыханий. Тепло их живых, как зимородки под зипунами, бьющихся сердец. Я слышу, как шевелятся их мозолистые руки, переминавшие и зерно на току, и комья пахотной и кладбищенской земли. Вот они, родные, сведенные то морозом, то рабочим страдным зноем пальцы. Вот оно, троеперстие во имя Троицы Единосущной. Сложено земным, чахлым, бедным, нищим бутоном. Распустится в небесах звездой. И Гришка Богомаз звезду намалюет яйцом и позолотой на левкасе.

Под куполом храма холодный, синий воздух. Он нежно колышется в ароматах ладана, смирны, елея. Батюшка нацепляет мне на грудь, облепленную мокрым холстом, крестик. Я сижу в купели. Голова моя высовывается из-за края медного чана. Волосы мокры, спутаны куделью. Я приглаживаю их рукой, непокорные. Царь-отец называл меня во младенчестве: златовласка. Гришка показывал мне на одной чудной фреске Ангела Златые Власы. Гришка сумасшедший. Он гладил в воздухе рукой, будто оглаживал Ангельские космы. «На твои косы похожи», - вздыхал он и жалобно на меня глядел. Царской дочери нельзя целовать простолюдина. И я похерила древний запрет. Я целовалась с Гришкой на улице, на задах храма, за наметенным до неба сугробом, тяжело дыша, умирая от счастья и веселья.

— Отрицаешься ли Сатаны и всех деяний его?..

— Отрицаюсь.

Батюшка кричит мне шепотом: плюй! Плюй на сторону! За край купели! Хватает меня под мышки и вытаскивает из крещальной воды. Эту воду можно пить. Ее потом и пьют старухи, зачерпывая ковшиками, подставляя под струю дрожащие пригоршни. В воде плавают волосы. Они после Крещения — святые. Если выпьешь воду Крещения, жизнь твоя не оборвется овечьей шерстиной.

— Плюй на Сатану!

Я плюю. Мокрые косы холодят мне спину. Народ вздыхает. На лицах — радостные улыбки. Еще одна душа спаслась.

Я вскидываю глаза от каменных, выщербленных плит собора. Священник рисует мне на лбу крест кисточкой, обмокнутой в елей. О, душистое масло. Тебя привозят из земли, где в горячее синее небо упираются ливанские кедры, где женщины пекут плоские постные лепешки на раскаленных камнях и угольях, где верблюды жуют губищами пустынные сказы, а цари носят на пальцах звездчатые сапфиры, предсказывающие будущее и исцеляющие от смертельного недуга. И тобою помазали мой грешный лоб. Отец сурово глядит мне в лицо. Масло течет по лбу. Я размазываю его ладонью и вдыхаю его. Лижу руку, смазанную елеем. Жизнь моя. Ты спасена. Ты продолжишься.

Царь жестоко глядит на меня.

Я не опускаю глаз.

Священник читает молитву быстро, сбивчиво, задыхаясь.

Мы с отцом смотрим в глаза друг другу.

Мы родные. И нашла коса на камень. Даже сейчас, в миг Крещения, я не могу смириться с приказом. Он приказывает мне взглядом: ты, крещеная девка, пойдешь за того, кого я тебе предназначил. Я отвечаю глазами: я пойду за того, кого я люблю.

И наши глаза ударяют друг о друга, как сабли.

В тишине пропахшего ладаном собора журчит ручьем — в купели дыра?.. священная вода вытекает?!.. — шепоток:

— Не помирятся… Не поделят Царство… Быть беде… Быть Смуте… Нравная княжна-то… Затеет возню… крести не крести…

«Отец, я же люблю тебя, — говорю я Царю синевою глаз. — Поставь меня к столбу. Пронзи стрелами, как святого Севастьяна. Возведи на костер. Набросай вязанок хвороста хоть мне до ушей. Я буду любить тебя. И я буду любить того, кого люблю».