Кто из нас первый отвел, опустил глаза?

Хор — фон и антифон — запел; засвиристели высоко под куполом, тая в перекрестном сиянии стрельчатых оконных прорезей, пробитых насквозь солнечными копьями, сопрановые соловьи, падали, простреленные пулями басов, и снова взмывали легкогрудые птицы, брызгая врассыпную под сводами, разлетаясь на четыре стороны подлунного мира, и крестились люди, и молились люди, и осенял меня священник крестным знамением, и я думала: вот, я не защитила себя, но меня защитил Бог.

Теперь я под Его крылом. Я могу любить. Могу ненавидеть. Могу бежать. Могу уснуть навсегда. И все по воле Его. И я буду думать отныне, что это воля моя.

Да будет так, Господи.

И твоя, отец, твоя, Царь мой и всея земли нашей.

И я увидела, в то время как с подола рубахи моей на щиколотки, на ступни мои и плиты собора стекали капли холодной воды, и я стояла в луже, натекшей мне под ноги, в озере светлой святой воды, отец мой высветлел глазами, заискрился лицом, осчастливил народ свой улыбкой: он полюбил меня заново, крещенную, и на весь крещеный мир улыбнулся он, крепко вцепившись в посох с золотым набалдашником, закинув к куполу голову в изукрашенной каменьями меховой шапке давно умерших Князей.

Мы входим в мое богатое обиталище. Мы не успеваем вымолвить слова. Нас швыряет друг к другу штормом, шквалом.

— Мадлен… Мадлен… как я жил без тебя…

Мы обнимаемся молча. Князь притискивает меня до задыхания. Моя удивительная немота. Это все равно, что перевязать рот тряпицей, промасленной… елеем?.. мирром…

Он опять несет меня на руках.

— Где я?.. Какая казенная роскошь… здесь нет духа, чуда… старины… красоты…

— У меня.

— У тебя?.. Это не твое… Не ври мне… Ты же такая же нищая в Пари, как и я… Откуда это все у тебя?.. Ты попросилась к богатой подруге на ночь?.. На эту ночь?..

— Да, родной. На эту ночь.

Бесполезно рассказывать. И опасно. Он немедленно вырвет меня отсюда. Рванет за руку, вытянет в холод и снег. За собой. Навсегда. А разве ты не хочешь с ним?! Во все снега?!

Он обнял сильнее; мы не видели, не чуяли, что под нами — пол, кровать, облака.

Как у него дома, тогда, близ горящей голландки, он опустил меня на паркет, рванул мое куцее платье вверх, вверх, к подмышкам, к вискам, обнажая драгоценный опал тела, покрывая поцелуями каждый его клочок, выгиб, выступ.

— Ты прекрасна… я не выдержу твоей красоты…

— А я не выдержу губ твоих, души твоей… Гляди, инфанта смотрит на нас!.. Нельзя перед чужим взором…

— Мы всегда перед Божьим взором, глупая.

— Ты Царь мой!..

— Я сделаю тебя Царицей. Дай руку сюда…

Он взял мою руку и прижал губы к синему сапфиру, подарку голубя. Целовал камень, палец. Потом стал обцеловывать мне кисть руки. Спускался губами по запястью к подмышке. Я захохотала.

— Ой, щекотно!..

— Милая, — прошептал, продолжая целовать.

Дальше, дальше путь поцелуев. Дорога поцелуев. Лепестки поцелуев; они сыплются, осыпаются увядшей розой, устилают путь пустынной, чужбинной любви. Снег поцелуев. Я путаю холод и жар. Я не различаю, где счастье, где горе. Его голова на моей груди; вот они, поцелуи. Ты рисуешь поцелуями мою жизнь. Тихо… нежно…

Губы, вбирающие ягоду соска. О, боль… свет. Ослепительный свет. Помнишь, как ты собирала ягоды в лесу? Девки, подружки, разбрелись кто куда, а ты осталась одна. Ты не аукалась, не кричала. Ты сцепила зубы. Солнце било сквозь древесные кущи. Пахло перегноем. Мятой. Грибницей. Земляникой. Ты собирала в один туес землянику, в другой — малину. Мать твоя варила из ягод варенье. У зимы рот большой, все съест. Ты запустила руку в туес, схватила в горсть малины. Затолкала в рот. Тебе стало страшно. Волки… медведи. Одна в лесу. Ты умела отыскивать целебную траву, съедобные коренья. Жевать много дней чагу?!.. копытень?!.. золотой корень… Потом — смерть. И кости твои обгложут волки; они придут, сядут вокруг тебя, сначала наедятся, после завоют радостную песнь волчьим богам. Девчонка моя! Как ты бежала по лесу, подхватив под грудь туесы, полные проклятых ягод! Солнце вывело тебя. Оно показывало, куда бежать тебе. Три дня ты бежала. Падала. Задыхалась. Плакала от голода, от ужаса. Читала ночами молитвы. Ты их не знала, тех, что гундосит батюшка в церкви. Ты бормотала свои. Господи миленький, помоги Линушке, не дай ей умереть, выведи ее на дорожку, приведи ее к дому. Не хочет Линушка умереть во чужом густом лесу. Хочет — в родном доме. Дай ей увидеть еще раз дом. Маменьку. Дай ей вырасти большой. Дай узнать любовь. Ведь есть любовь, люди врут. А что это такое? Волки, не войте, отойдите. Брысь к вашим волчатам. Я добегу все равно. Я спасусь. Я…

На четвертый день тебя, упавшую в траву от бессилия, нашли на опушке крестьяне. Мужики обступили тебя. Хватали за руки, за ноги. Ругались непотребно. Плакали. Тащили тебя в деревню, как бревно, и пустые туесы, из которых ты съела все ягодки, все до капли, катились следом за тобой. Когда тебя принесли в избу, к матери, половина ее головы стала белой. Она поседела за три дня и три ночи. «Царевна моя!..» — крикнула она, когда тебя внесли мужики. Тебя положили на печь, и мать растопила печь, как зимой. Стояла около тебя, бездыханной, и плакала. И слезы лились на твое голое тельце, что мужики растирали водкой.

Любви… любви…

В мире нет ничего важнее любви, моя родная. Запомни это.

Я играла в любовь много лет, Владимир. Я видела огни любви. Я видела пожары. Страшный пожар я увидела однажды, когда оставила одного из своих любовников, парня по имени Руге, у него дома, а заработок, те деньги, что он дал мне за любовь, захотела утаить от Лурда. Руге спал. Храпел. Я не знала, где ключ. Он запер жилье. Я тихонько выползла из постели и решила удрать через окно. Едва одетая. Знаешь, холодно тогда было. Я-то думала у нас, в Рус: Эроп — жаркая страна. Что твоя Индия. Мы еще поедем в Индию, девочка! Поплывем… На кораблях по морю. На слонах по горам… Я дрожала от холода. Разорвала простыню надвое, натрое. На много кусков. Сплела лестницу из лоскутьев. Выбросила в окно. Прыгай, кузнечик!.. Я была голая. Я теперь голая, как тогда. И вот я полезла в окно. И уронила ногой керосиновую лампу. И она упала на постель, горячее масло вылилось, огонь озорно лизнул белье. Руге дрых беспробудно. Он напрыгался со мной досыта. Он стал как пьяный. Его было не добудиться. Когда я долезла до земли, огонь уже полыхал вовсю. Рвался из окна. Длинные оранжевые языки огня летели, будто кто тянул за рыжие косы непотребную девку. Руге даже не орал. Он сгорел во сне. Счастливая смерть. Его лицо, верно, превратилось в обугленную головешку с распяленным ртом. А зубы сгорают? Становятся черными? Как черный жемчуг…

О чем ты. Ну о чем. Перестань. Я целую сначала одну твою грудь, потом другую. Там, где сердце. Оно выскочит из ребер. Я целую ребра. Я не могу жить без того, чтобы не целовать тебя. Вот живот твой, любовь моя. Ты…