Да! Да! Я хочу родить тебе ребенка! Да! Молчи…

Я кладу руку тебе на губы. Ты отбрасываешь мою руку и приближаешь лицо к моему животу. Не гляди, там Третий Глаз. Там мрак. Я видела его. Я нагляделась на него. До отвращения. До рвоты. А я Третий Глаз твой люблю. Я прижмусь носом к твоему пупку; я влеплю свое лицо в тебя, впечатаю в живот твой лицо свое. Так я тоже останусь в тебе.

Лик прожигает дыру в плоти; душа просит выхода в лике; Бог накладывает длань на душу. Так соединяются миры.

Милый! Милый!.. Ты делаешь со мной… что?!

Молчи. Теперь молчи. Теперь мое Царство. Это безумная ночь.

Такой больше не будет никогда.

Он обнял ее за ягодицы, подсунув под них ладони. Жар его рук обжег ее. Ты бела, как снег. Ты снег. Охлади меня. Падай мне белой ладонью на лоб. Мой лоб огненный. Это пожар. И ты его не потушишь. Мы сгорим вместе.

Губы его обводили поцелуями ее пупок. Он медленно разводил ноги возлюбленной вверх и вбок. Я вижу губами. Чаша раскрывается. Наполняется белой горечью. Коснись языком. Горько?!.. Я выпью тебя. Но погоди. Это княжий пир. И мы бедные. Мы попрошайки у Бога в изножье. Бог поднял тебя передо мной, чашу любви. Вот… вот… видишь… я веду по раскрывшейся розе лицом… носом… горячим лбом… веками… ресницами… опять губами… языком. Я купаю лицо свое в тебе. Я умываюсь тобой. Я глажу тебя собой, своей душой; ибо лицо — это душа. И тело — душа. Не вижу различья. Раскрывайся еще. Ты горячая внутри. Ты обжигаешь меня. Ты сводишь меня с ума.

Еще!.. Я чувствую лицо твое: горячее; сильное; колкое; резкое; суровое лицо. Ты древний воин. Ты гладишь меня; но сейчас вспыхнет над тобой воинская звезда, и ты пронзишь меня. Побеждай. Не боюсь. Твой язык молча говорит мне: ты, ты… Нет слов любви. Есть слова: весь. И вся. Мужчина; и женщина.

Как долго я тебя ждала. Лицо жжется. Наляг на меня грудью; может, она прохладна и охладит меня. Лягу на тебя всею тяжестью своею. Всеми годами своими, прожитыми без тебя. Всеми своими расстрелами; надругательствами; гонениями; дымными, в конских трупах и предсмертных солдатских криках, черноземными полями. Лягу на тебя сердцем своим; оно же — руки мои и ноги мои, и то мое мужское, что Бог создал лишь для тебя, лишь для тебя одной, Царица моя. Знаешь, как меня пытали… Меня тоже. Мне жгли каленым железом ребра. Вырезали на спине крест. Рычали: «Пусть тебе поможет твой Бог! И на плечах твоих погоны вырежем!» Лягу на тебя всей мукой своей и всей радостью своей, когда я лютой зимой, израненный, под чужим именем, в чужой одежде, с замотанной бабьим платком головой, пересекал границу моей земли, и за ней начиналась чужая земля… и меня обнимала радость, великая, беспощадная радость — вот я спасся, вот я на свободе, чужбина будет моим домом, чужбина будет моим приютом, милая чужбина станет моей второй родиной… Родина у человека одна. И любовь одна. Я не знал, что встречу тебя на чужбине, родина моя.

Ты — родина моя. И я живу в тебе. Вот. Видишь. Я вхожу в тебя, как входят в храм Божий, я таю в горячечном биенье свечных язычков под гулкими темными сводами. Я крещусь на тебя. Так крестятся на Богородицу. Ты похожа на Богородицу. На одну Богородицу, Царицу Небесную, в моем любимом храме. В деревенской церкви. В глухой деревеньке, в округе одного из моих поместий, мне в Рус принадлежавших. Она такая нежная. Голову держит гордо, как ты. Волосы у нее русые… золотые. Чуть вьются. И глаза огромные, синие, лучистые. Не цвета неба, а цвета густо-синего моря в грозу. И щеки чуть впалые. И губы изгибаются, как у тебя. И она держит на руках сына. Я хочу, чтобы ты родила мне сына. Хочу. Хочу.

Я сама этого хочу. Ближе.

Да. Я так близко, как не оказывался в женщине, в возлюбленной ни один человек. Со времен Адама?.. Со времен Адама. Как сделать так, чтобы войти в тебя совсем? Полностью? Чтобы ты вобрала меня и родила меня во глубине своей; чтобы я стал маленьким, очень маленьким, как младенец твой будущий, нерожденный, весь уместился в тебе, бил в тебя всем — ногами и руками, лопатками, ребрами и затылком. Я хочу вернуться в тебя. Я хочу вернуться в лоно. Так, как возвращаются люди в смерть. Я хочу жить в тебе и умереть в тебе. Возьми меня.

Иди… иди.

Он вдвинулся в нее еще дальше. Это любовь?! Что это?! Ты хочешь со мной в мир иной?!

Я везде пойду с тобой. Я иду с тобой. О, больно. О, счастье. Захлестни меня. Родись. Стань мной. И я стану тобой.

Дай найду губы твои. Я в тебе насквозь; я ветер, через тебя летящий; и я благоговею перед тобой. Знаешь, в той сельской церкви, перед твоей Богородицей, я стоял, широко крестя лоб, и слезы текли по моим щекам. Я не знал тогда тебя; и я знал тебя. Я предчувствовал тебя. Я молил Бога о тебе. Я молился за тебя.

Я качаю тебя. Я раскачиваю тебя, как колокол на той, родной, церкви. Вервие — грубое, размахренное, в мелких льдинках, запутавшихся с ночи в пеньке — в руках моих. И я дергаю за веревки. За канаты. Раскачиваю колокол, он на тебя похож, он расширяется к бедрам, и у него звенит нутро, поет горячая медь, литые ребра гудят. Это ты. Это ты, мой Царь — гудят они. И я качаю сильнее. Страстнее. Бей, колокол! Бей! Звони! Гуди над белыми, пустыми полями! Вопи! Извести всех о счастье! О неистовом, вечном счастье нашем!

Тело, милое, горячее, хрупкое, родное… как уберечь тебя… как спасти… защитить…

Ближе… еще ближе…

Зазора не осталось. Они застыли, изумленные. Слились.

И наступила тишина.

Они не ждали ее. Колокол гудел так громко, что они оглохли.

Лежали, спаявшись. Не двигались.

Слушали тишину.

Родная моя… родная…

Родной… родной…

И очень тихо, нежно, еле слышно, так, что даже сами они не поняли, — мерно, бережно, будто пушинку на руках несут, будто дуют на больное, — сумасшедше осторожно, незаметней перебора крыльев бабочки, севшей на цветок, они подались навстречу друг другу в наступившей тишине, и вся нежность, копившаяся в них, задрожала, истончилась до нити дождя, порвалась, излилась из сердца в сердце: долго, больно, нескончаемо, благословенно.

— Что это… что это…

— Это любовь, любовь моя. Это ложе. Это молитва: да, Господи! Да!

Они целовали друг друга. Ты моя икона. И ты моя. Не сотвори себе кумира. А я сотворил тебя. Здравствуй, рожденная мной. Здравствуй, мной рожденный.

— Сумасшедшая ночь…

— И самые счастливые на свете — мы.

— Расскажи мне еще про Рус.

— О, девочка моя… Лучше Рус земли на свете нет. Я поеду с тобой на Север. К Белому морю. В Карелию. Мы будем обнимать стволы корабельных сосен. Нюхать белую терпкую смолу. Сидеть у кромки льдистой воды, у серых валунов, что похожи на тюленей. Я повезу тебя на Ангару… к Байкалу. Он синий и длинный, как Божий Глаз.

— Как мой Третий Глаз?..

— Да. Он прозрачен. В нем плавают рыбки, тельца их прозрачны, все видно насквозь. И пузырь, и печень, и сердечко, и все косточки, и хребет. Они состоят из золотого жира. Если смотреть сквозь такую рыбку, как сквозь топаз или кусок смолы, увидишь, что Рус золотая. Как ты.