— Пойдем! Скорее!

Она схватила его за руку и увлекла за собой, сразу же перейдя на бег. Ладонь ее была маленькая, она утонула в широкой ладони Кешки, и он с тревогой ощутил ее горячее, трепетное прикосновение.

Девушка, видимо, хорошо знала дорогу к оврагу. Она бежала впереди, ловко и гибко лавируя между деревьев. Не прошло и пяти минут, как они оказались в овраге, плотно заросшем колючим кустарником. Отдышавшись, присели на траву.

— Спасибо тебе, — почти нежно, с искренней благодарностью произнесла она, и только сейчас Кешка рассмотрел ее большие черные глаза, в которых отражались две крохотные луны.

Кешка молчал, все еще не понимая, за что его благодарят.

— Спасибо, — еще проникновеннее повторила девушка. — Ты не знаешь, почему мы стараемся спастись от малой беды, когда кругом такая большая беда?

— Ты думаешь, я смогу ответить на твои странные вопросы? — Кешка начинал злиться. — Ты хотя бы сказала, кто ты, как тебя зовут.

— Кругом война, — не обижаясь на его раздражение, продолжала девушка, будто говорила сама с собой. — И никто не знает, что с нами будет. А я все пыталась себя уберечь. И мама всегда повторяла: береги себя, береги себя...

— Ты что, бредишь? — взорвался Кешка.

— Тут один ваш... — замялась девушка. — Ну, он приставал ко мне. А я убежала. Может, и не надо было убегать...

— Это — Лыков. С котелком? А в котелке — гороховая каша? Какая скотина!

— Ты веришь в судьбу? — судорожно схватив Кешку за локоть, спросила девушка. — На каникулы я собиралась ехать в Керчь, к тете. А тут вдруг письмо от бабушки. Она захворала. И я помчалась сюда. А тут война... В деревне одни старики. Бабушка померла. Куда мне теперь?

— Тебе надо уходить.

— Уходить? Разве от войны убежишь? Возьми меня с собой.

— Ты в своем уме? — испугался Кешка, боясь, что эта незнакомая и непонятная ему девчонка пристанет к нему как репей.

— Может, и не в своем... — покорно согласилась она. — Как тут будешь в своем...

Она помолчала, ожидая, что скажет Кешка.

— Ты спрашивал, как меня зовут, — неожиданно встрепенулась она. — Тося. Очень простое имя. Легко запомнить.

— Иннокентий, — представился Кешка.

— Иннокентий? — удивилась Тося. — Впервые слышу...

— Почему же впервые? — фыркнул Кешка. — Не такое уж оно редкое.

Он все пристальнее всматривался в Тосю, пытаясь сравнить ее с Анютой. Прежде всего его поразило сходство имен, в этом было что-то неожиданное и роковое. Во всем остальном Тося совершенно не походила на Анюту. Анюта была крупнее, в свои восемнадцать лет она выглядела старше. А Тося — хрупкая, какая-то прозрачная, дунет ветер — и понесет ее, как былинку. У Анюты — светлые, будто солнцем выжженные волосы, загадочный взгляд, ямочки на пухлых щеках, а сами щеки цвета утренней зари. А Тося — смуглая, как черкешенка, с тлеющими угольками пронзительных глаз. Здесь, вдали от гор, посреди среднерусской равнины, возле берез, она казалась чужой.

— Тебе надо уходить, — угрюмо повторил Кешка, словно боялся, что сейчас возникнет Анюта и увидит его с Тосей. — Я дам тебе банку тушенки и сухарей. На дорогу. Уходи, пока не начался бой.

— Хорошо, — покорно согласилась она. — Только посидим немного. Здесь, как подняться из оврага, есть стожок. Пойдем.

И Кешка, зная, что все дальше уходит от батареи, повиновался ей, как будто она обладала какой-то волшебной силой.

Стожок был небольшой, скособоченный, наполовину разметанный ветром, но сено было свежее, еще не прокаленное солнцем, и источало терпкий запах ромашки. Кешка повалился на сено, радуясь, что лицо и шею настырно покалывают сухие стебельки, а нос щекочет от сенной пыли. На миг начисто забылось все — и орудие, ставшее на свою первую огневую позицию, и орудийный расчет, проводивший свою первую фронтовую ночь под огромным лунным небом.

— Это я сама выметала стожок, — похвасталась Тося, садясь рядом с Кешкой. Она одернула платье, безуспешно пытаясь прикрыть им голые коленки. — У бабушки корова была. А я сроду траву не косила. Ты когда-нибудь косил?

— Не приходилось, — нехотя признался Кешка. — Впрочем, не столь уж великое искусство.

— Нет, не скажи! — горячо запротестовала Тося. — Не скажи! Еще какое великое! Вот я поначалу — машу косой, а она, проклятущая, не косит. Я даже плакала от обиды.

— Нашла от чего плакать!

— Ну как ты не понимаешь, это же еще до войны было! Сейчас из-за этого не стала бы плакать. Сейчас все по-другому. И что же будет, ты не знаешь? Ты видишь, они все идут и идут. А наши все отступают и отступают.

— Паническое у тебя настроение, Тося, — назидательно оценил ее слова Кешка. — И слово «отступают» вычеркни из своего лексикона.

— Да я бы с радостью вычеркнула! — искренне воскликнула Тося. — Вон у вас какие пушки.

— Гаубицы, — поправил Кешка.

— Гаубицы, — послушно повторила она. — Вот и остановите немцев, не пускайте дальше нашей деревни.

— И остановим, — пообещал Кешка.

Впрочем, пообещал не очень уверенно. Неуверенность эта проистекала по понятным причинам: Кешка еще не видел ни одного живого фашиста, а его орудие еще ни разу не выстрелило по врагу. Он пребывал в том, непонятном самому себе, неприкаянном и противоречивом состоянии, когда смятение то приглушается надеждой на лучшее, то вновь прорывается в сердце с еще более страшным навязчивым ожесточением.

Луна начала скатываться за горизонт, предвещая раннюю зарю, и Кешка не мог отбросить прочь мысль о том, что вместе с зарей на огневую позицию накатится нечто грозное, зловещее и в судьбе его произойдет какой-то крутой поворот.

Откуда-то с востока, в той стороне неба, где солнце собиралось сменить луну, взметнулся и пронесся над полями и перелесками холодный ветерок. Тося зябко повела плечами и придвинулась к Кешке.

— Замерзла? — участливо спросил он, обнимая ее за плечи.

Тося кивнула, не глядя на него.

— Признайся, Кеша, у тебя есть девушка?

Кешка