– Да уж… – выдохнула Аня.

Нужно было идти. Путники так часто останавливались и в результате так медленно продвигались по скальному коридору, что Максим не мог точно сказать, далеко ли они ушли. Казалось, по времени им бы пройти весь хребет насквозь и оказаться на его западных склонах, но Максим подозревал, что они едва достигли вершины. Сумерки сгустились. Свет Аниного фонарика усилился.

– Вы заметили, что тут чисто? – спросил Дима. – Ведь над нами зáросли и корни. Тут всё должно быть усыпано листьями, корой, да чем угодно. А желоба? Хватило бы двух-трёх сезонов дождей, чтобы они засорились!

– Думаю, наш отшельник тут прибирается, – кивнул Максим.

Все посмотрели вперёд. Увидели, что старик остановился перед изображением на стене слева. Нагнав его, обнаружили, что там летопись прекращалась. Дальше стелилось гладкое, не потревоженное долотом скальное полотно. Последний путаный узор напоминал не то ураган, не то крушение горных круч.

– Похоже на жертвоприношение, – заметил Дима.

Аня перевела его слова, и старик отозвался:

– Великое жертвоприношение. Новые тени в последний раз поднялись в котловину, чтобы очистить её от людей. Взывали к богу о справедливости, молили о прощении. Поклялись искупить вину братьев – хранить память о сердце мглы и стеречь подступы к нему, пока не явятся достойные его света путешественники.

– Почему они боялись вернуться в город? – спросил Максим. – Ведь тени до сих пор не пересекают рубеж. Там, в изножье хребта. Почему? Могли бы ухаживать за городом, как делали предыдущие тени.

– Нет ничего хуже, чем оказаться на грани между двумя мирами, – ответил старик. – Увидеть отсвет великого знания, но не суметь отречься от бытовых радостей. Увидеть звёзды, но остаться на земле. Новые тени боялись искушения. Боялись, что, поднявшись в город, не сдержатся. Пойдут к сердцу мглы. А оно их не пустит. И они лишатся рассудка, погибнут здесь, как до них погибли другие.

Дальше старик шёл молча. Наскальных рисунков не попадалось даже самых незначительных. Тут осталось достаточно места, чтобы высекать летопись возрождённого Эдема ещё несколько веков. Делать это было некому.

Сверху донёсся шум. Максим остановился. Ничего не разглядел – снизу просматривался лишь бортик скальной тропы. Допускал, что там идёт Лиза, однако не решился её окликнуть. Лучше действовать осторожно. Если Скоробогатов рядом, не стоит предупреждать его о своём появлении. Максим попросил всех идти как можно тише.

– Странно, – прошептала Аня. – Тут целый город погибал. Из него бежали люди. Ведь кто-то выбирался из джунглей. Те же индейцы. Неужели никого не заинтересовали их рассказы?

– Нет, – отозвался Дима. – Перуанцам было не до возрождённых Эдемов. У них там началась «бюрократическая Конкиста».

– Это как?

– Ну… креолам перекрывали дорогу. Испанская корона запретила назначать их чиновниками и офицерами. Креолов больше не принимали в церковные капитулы и всё такое. Повысились налоги, а на важные посты забрались кастильцы. В итоге начались восстания, вроде того что устроил Тупак Амару. В общем, когда тут Город Солнца тонул в крови, Перу трясла революция. А когда Город Солнца погиб, перуанцы сбросили испанскую власть, объявили независимость – им было не до разорившихся плантаторов, беглых рабов и полоумных художников, якобы бежавших из возрождённого Эдема. А к тому времени, как в Перу всё успокоилось, стихли и последние отголоски рухнувшего Города Солнца.

– Ясно…

Максим молча следовал за отшельником. Думал, что история отцовской mysterium tremendum наконец раскрылась перед ним целиком, и лишь в её центре оставалось белое пятно – сердце мглы, сути которого Максим не понимал. Выглядывал из-за спины старика в надежде разглядеть храм или святилище. Заметил, что подъём становится более выраженным. Сам скальный коридор явственно расширялся.

Впереди обозначилась площадка, нечто вроде искусственной полости – лакуны. Но лакуна не была тупиком, в её дальней стене зиял узкий проход, и чем дальше шёл Максим, тем более странными казались его удивительно ровные, строго перпендикулярные полу грани.

Вскоре стало очевидно, что сверху проход ограничен скальным массивом; трещина переставала быть сквозной, и это объясняло, почему проход настолько тёмный. Когда же Максим вслед за стариком вышел на круглую, диаметром чуть больше десяти метров площадку, судя по всему, расположенную строго под рассечённой горной вершиной, Максим неожиданно осознал, что видит не продолжение расщелины, а закреплённый посреди площадки чёрный монолит.

Лакуна формой напоминала пузатый античный сосуд со сплющенным горлышком, заросшим высоко над головой и там выводящим на поверхность горы. Человек или животное, забравшись на вершину хребта, могли провалиться в трещину, правда, до лакуны всё равно не долетели бы – застряли бы в переплетении корней и веток. Стены лакуны были гладкие и закруглённые. Ни единого намёка на резные узоры или скульптурные ниши, и только на высоте пяти метров слева и справа неизменно тянулись высеченные в стене тропки от второй террасы – здесь они соединялись в петлю. Над петлёй, опоясывавшей лакуну, возвышалась рассечённая посредине полусфера каменного потолка. Потолок казался таким же отшлифованным, идеальным в глади своего изгиба, как и стены лакуны. Впрочем, Максим не задумывался о вековом труде, вложенном в обустройство лаконичного, скрытого ото всех помещения. Не отводил взгляда от того, что располагалось в его центре и почиталось главной реликвией возрождённого Эдема, – от монолита, названного сердцем мглы.

Максим прежде не встречал настолько густого, совершенного чёрного цвета, в котором безвозвратно тонули отблески фонарика и солнечных лучей. Приходилось наклонять голову, переступать с места на место, чтобы улавливать трёхмерность монолита. Стоило застыть – и он вновь казался проходом в стене. Осколок ночного неба, лишённого звёзд. Лоскут тьмы, поднятый из глубин вселенской бездны, куда ещё не проникли отголоски Большого взрыва, где ещё не распространились потоки светящейся материи и не расползлось реликтовое излучение сотворённого мира. И такая сила, такое напряжение угадывались в мрачном величии монолита, что, казалось, всё вокруг должно померкнуть, лишиться красок, однако темнота оставалась незыблемо заключённой в строгих гранях.

Максим набрасывал на монолит полотна метафор, надеялся прикрыть его понятными, успокаивающими определениями. Они проходили насквозь, оставляя зияющую брешь в восприятии Максима. Он смотрел на монолит и не видел его. Монолит был воплощённым несуществованием, концентрированным гниением, разложением сущего – самой смертью, рубежом подлинной пустоты, за который не проникала ни человеческая мысль, ни человеческое воображение. Максим не мог определить, круглый монолит или прямоугольный. Как ни крутил головой, не различал его форм. Он был не больше полутора метров в диаметре и около семи метров в высоту, уходил в гладь скального пола, и его основание держалось в круге мелкой выемки, похожей на блюдце виктории-регии. Окатанная верхушка была на уровне выдолбленной в скале тропы. Глубоко ли опускались корни монолита, Максим не знал. Ни один из фрагментов каменной летописи не упоминал его физических свойств. Неудивительно, что солярии, как и чавинцы, даже на лучших барельефах, в точности воспроизводивших детали человеческого тела, не могли толком изобразить монолит, превращая его в подобие кактуса или дверного проёма.