счета попрощаться с партийным билетом — и даже заступничество Рыкова не помогло. Но ее исключение из партии не повлияло на отношение Алексея Ивановича к «тете Кате». Он по-прежнему поручал заниматься секретной, самой деликатной, частью своего делопроизводства. Так было в ленинские времена — и продолжилось после 1924-го.

В ее доме постоянно бывали интересные люди — художники и власть. И, покровительствуя литераторам, архитекторам и актерам, через Рыкова помогала многим из них. Не совсем бескорыстно. Дело было, конечно, не в деньгах, а в честолюбии. Чувствовать себя новым воплощением какой-нибудь Екатерины Воронцовой, подруги Пушкина, было для нее лестно. В салонах трудно обойтись без вольнолюбивых речей. И чем сильнее становилось всевластие Сталина, тем громче звучали в табачном дыме скептические рассуждения о его планах, а то и анекдоты, умеренно антисоветские. Представить себе столичный просталинский богемный салон трудновато. Такие собрания существовали в СССР даже после 1937 года, правда, в более скромной форме. И хотя Ежов нагнал на интеллигенцию страху, речи там велись разболтанные, не комсомольские. О них регулярно докладывали руководству органами и Сталину. Иногда эта информация шла в ход, но чаще такие «злачные места» не трогали. Их оставляли из классических соображений — чтобы «выпустить пар». И Артёменко уже в 1920-е, скорее всего, вела двойную игру. Она даже в самой хмельной ситуации оставалась агентом Рыкова в творческой, да и в политической среде. И председатель Совнаркома прислушивался к ее информации не из слабохарактерности (как казалось иным комментаторам), а потому, что Катерина выполняла его задание. Это обычная практика для руководителей такого ранга в доинтернетовскую эпоху. Она служила его глазами и ушами.

Михаил Чехов в кинофильме «Человек из ресторана»

Так было и в случае с актером Михаилом Чеховым, племянником великого писателя. Этого удивительного лицедея уже тогда считала гением вся Россия, да и весь театральный мир — в особенности после гастролей по США. В 1927 году он уже намеревался получить разрешение на поездку в Германию, из которой не собирался возвращаться. В своих мемуарах (конечно, небесспорных по части достоверности) он припомнил эпизод, в котором и салон Артёменко, и Рыков предстают в неожиданном ракурсе: «Автомобиль явился поздно вечером, почти ночью. Войдя в квартиру А., я, еще из передней, услышал многоголосый шум, пение и звон посуды. В столовой был накрыт стол с множеством изысканных закусок, вин и водок. Круглая лампа освещала с потолка среднюю часть стола, и я увидел Рыкова, Ягоду, известного в Москве члена ГПУ Дерибаса, несколько старых членов партии и среди них актера, члена правления нашего театра, ведшего кампанию против меня. Когда я вошел, никто не обратил на меня внимания. Даже сама хозяйка как будто не заметила моего появления. Она глазами указала мне место за столом».

Да, это была Артёменко. Вспоминая предсовнаркома, великий артист как будто вживался в его роль: «Рыков был настроен поэтически. Мягко развалясь на стуле, он медленно и вяло ел, непрестанно посмеиваясь неопределенным, слабым смехом. Перегнувшись к нему всем туловищем, жилистый человек, отвернув рукав своей рубашки (он был без пиджака), показывал ему следы уже заживших, сильно исковеркавших его руку ран… Рыков слушал и не слушал… он, все так же мягко и все с тем же смешком, рассказал, как не так давно он приказал по телефону расстрелять пятерых крестьян, пойманных с хлебом. Что-то смешное чудилось Рыкову в этом факте теперь, когда он слегка выпил и был в благодушном настроении. Взгляд его во время рассказа упал и на меня. И прежде, чем я успел отдать себе отчет, я кивнул ему одобрительно головой и улыбнулся. Отвращение к самому себе заставило меня встать и выйти из столовой. Хотелось хоть несколько минут побыть одному».

А ведь похоже на Рыкова, каким мы его знаем по другим источникам! Стоит все-таки прислушаться к господину товарищу Чехову, так виртуозно игравшему Хлестакова на сцене Художественного театра:

«На минуту в комнату заглянула хозяйка и прошептала:

— Сыграйте с Рыковым в шахматы — это нужно.

Я вышел в соседнюю комнату. Там шумно и бестолково танцевали. Кто-то тронул меня сзади за плечо.

Я обернулся. Это был Ягода. Он, уже совсем безумными глазами, следил за танцующей хозяйкой…

Не помню, как появились шахматы, как Рыков и я оказались друг против друга за шахматной доской и как началась игра. Помню, что присутствие Ягоды я чувствовал все время, даже не глядя на него. На пол, к ногам Рыкова, опустилась наша хозяйка. Прижавшись головой к его коленям, она повторяла все одну и ту же фразу:

— Я твоя раба, я твоя верная собака…

Она целовала его руки и блаженно смеялась…»

Несколько театрально? Дальше больше, хотя — явно в непосредственной близости от исторической правды:

«Ягода, следя за игрой, несколько раз подходил к нам. Рыков играл хорошо. Он блестяще пожертвовал коня и выиграл партию. Когда игра кончилась и Рыков, поблагодарив меня, встал, Ягода сел на его место.

— А ну-ка! — сказал он, расставляя фигуры. Игра началась. Кто-то сел на ручку моего кресла и обнял меня за шею. Это был Рыков… Хотя Ягода и был всемогущ, все же Рыков, как председатель Совнаркома, был его начальством. У меня появилась надежда. Моим единственным спасением было получение заграничного паспорта»[127]. Заветный паспорт Чехов получил — надо думать, при помощи Рыкова и Ягоды. И стал не только русским, но и немецким, и американским актером и педагогом.

Пожалуй, это самые эксцентрические воспоминания о Рыкове. И, конечно, не самые точные — ни к чему Чехову было обходиться без психологических дорисовок. Но атмосферу «богемных» загибов председателя Совнаркома (а такие минуты бывают в жизни каждого крупного политика) Чехов передал хотя и не без гоголевских гипербол, но колоритно. Больше всего его увлекала хозяйка салона — товарищ А., в которой легче всего узнать помощницу Рыкова Екатерину Артёменко, которая экзальтированно, в хмельном угаре, говорила патрону о своей преданности. Она еще сыграет заметную роль в судьбе Рыкова, когда им обоим придется ежедневно общаться не с актерами, а со следователями.

К тому же Михаил Чехов оказался свидетелем сближения Рыкова с Генрихом Ягодой, которые тогда еще не слишком маскировали свои приятельские отношения. Оба они не без скепсиса относились к идее построить беспримесный социализм в «отдельно взятой» крестьянской стране. И, предвидя крах таких планов Троцкого, а после — и Сталина, искали пути к компромиссным реформам. Собирались ли они при этом уничтожать противников? Здесь презумпция невиновности на стороне Рыкова. Его осторожность, его отношение к товарищам по подпольной борьбе позволяют нам предположить, что в кровавого диктатора Алексей