В течение десяти лет Аарон трижды приезжал в Испанию, находящуюся под властью Полумесяца. Много чудес он повидал, много нового услышал, много пережил и передумал — но не мог сказать о себе: наконец-то я выполнил порученное мне милосердное дело. На месте оказалось, что оно почти неисполнимо.

Спустя несколько дней по прибытии в Кордову Аарон познакомился с высоким придворным сановником, который вел все дела, связанные с продажей и выкупом невольников. После трех недель знакомство перешло в приязнь, почти в дружбу. Сановник этот, носящий титул мухтасиба, был человеком большой учености; его заинтересовал молодой христианский священник, говорящий и пишущий по-гречески, отлично ознакомленный с основами грамматики, логики и даже философии.

— Среди греческих монахов бывают весьма ученые люди, — сказал он Аарону, — но христианина, латинщика, который не был бы темным неучем, я еще не встречал.

Он познакомил Аарона с другими учеными арабами. И даже гордился перед ними своим открытием: латинский монах, а столько знает — разве это не чудо из чудес?! Устраивал изысканные приемы для многих гостей, чтобы перемежать тонкие блюда спорами с христианским ученым о сущности добра и зла, о разделах философии, о строении строфы, о взаимозависимости понятий "существо разумное" и "существо смертное".

Сначала Аарон робел, даже откровенно боялся. Прошло немало времени, прежде чем он освоился с мыслью, что вот ему и привелось так свободно, так близко общаться с некрещенными. Даже угнетало ощущение их явного превосходства во всех областях наук. И ни с одним из собеседников он не мог равняться в свободном владении языком греков. Чувствовал себя скорее учеником, слушателем, нежели ученым собратом, как они его вежливо называли.

Дядя мухтасиба помнил Герберта. Встречался с ним сорок лет назад в школе грамматики, которую вел тогда в Кордове несравненный учитель Ибн аль-Кутия. Узнав, что Аарон был любимцем Герберта, он пригласил его к себе. Подробно расспрашивал о былом школьном товарище. Удивлялся тому, что именно Герберт стал первосвященником латинских христиан. А когда Аарон спросил, что именно его удивляет, проворчал, что ближе друг другу огонь и вода, чем ученость и священство. И добавил сокрушенно, что, к сожалению, Герберт не мог вынести из лекций знаменитого грамматика такой пользы, как все остальные его школьные товарищи: слишком слабо владел арабским.

Он расспрашивал Аарона о цели его приезда в Кордову. Со снисходительной усмешкой выслушал долгие рассказы о силе, которая, рождаясь из мудрости, должна служить любви и доброте. Выразил сомнение в том, что Аарону удастся выкупить несколько сот евнухов. Но пообещал поддержку. Заверил Аарона, что будет горячо просить мухтасиба, своего племянника, чтобы тот помог найденному им христианскому ученому собрату как можно лучше выполнить свое задание.

И действительно, мухтасиб поспешил с помощью Аарону. Охотно брал у него длинные греческие свитки, просматривал имена, приказывал своим подчиненным перевести на арабский. Спустя какое-то время значащиеся в списках появлялись у Аарона — но он тщетно пытался увидеть в них тех малых сих, самых малых и самых несчастных, о ком говорил Сильвестр Второй. Светлоглазые сыновья Лотарингии не приветствовали папского посланника Христовым именем: они не знали триединого бога, а только того бога, самым великим и достойным пророком которого был Магомет. Они не хотели расставаться со страной Полумесяца. С простотой заявляли, что не смогут быть счастливы нигде больше. Хотя по закону все они принадлежали к сословию невольников, но распоряжались богатствами, иной раз такими, что все тускуланские поместья были в их глазах достоянием нищего. Управляющие виноградниками, апельсиновыми рощами, рыбными прудами, хлопковыми полями, бронзовыми и ткацкими мастерскими, презрительно пожимая плечами, отвергали всякую мысль о возвращении под убогий кров христианских родителей. Управляющие конторами, привозящими из-за моря сахарный тростник, бумагу, шелк и рис, с издевкой спрашивали, может быть, кожа на их спинах нужна ученым аббатам, чтобы выстукивать по ней палками ритм латинских стихов. Тучные евнухи, которые еле могли взобраться на носилки, поверяли Аарону тайны могущества, которого добиваешься, управляя королевствами из помещений, прилегающих к спальне.

— Значит, ты не хочешь перестать быть повольником? — с грустью спросил Аарон одного из них.

— Невольниками любого моего каприза являются могущественные владыки, — отвечал тот, — они трепещут передо мной, ибо знают, что я могу сделать так, что их сыновья будут не их сыновьями. За кусок шелка или индийскую безделушку я могу каждый ночной час их наслаждения превратить в смертный час.

Другой же сказал с грустью, сверля лицо Аарона заплывшими жиром глазками:

— А тот, что тебя прислал, способен вернуть мне силу ласкать женские тела? Если нет, то он ничего не может мне дать, чем бы я не располагал. Так что оставь меня в покое.

Все же во время первого пребывания Аарона в Кордове нашлось восемь таких евнухов, которые захотели вернуться в отчий край. Осчастливленный, он повел их к христианским графствам, разбросанным на правом берегу Дуэро. Но как только очутился на земле, где уже не слышалось с башенок протяжных возгласов муэдзинов, их схватил вооруженный отряд владельца замка в Каррионе. Проводники были перебиты, а выкупленные Аароном люди посланы на работы в поле. Напрасно Аарон, представ перед графом Карриона, грозил ему гневом святейшего отца.

— Папа пусть указывает в Риме, — со смехом ответил граф, — а здесь о том, что согласно с учением Христовым, решает местный епископ. Можешь пожаловаться ему. Но сомневаюсь, чтобы он осмелился вспомнить хоть один канон, который позволил бы отобрать у меня хоть одного невольника. Радуйся, что я не велел тебя бросить в темницу или к вечно голодным псам. Кружок, который выстрижен у тебя на голове, спас тебя. Так что молчи и садись со мной к столу, я скоро жду сына от племянницы: вот и помолись, чтобы она не родила щенят. Говорят, убиваемый еврей может произнести такое заклятие, что вместо детей из женского лона выходят щенята. Если племянница ощенится, я велю сжечь ее на медленном огне.

Полный стыда, отчаяния и боли, пересек Аарон страшные Пиренеи, направляясь через Аквитанию к королевской Франции. Несколько свернул с дороги, чтобы посетить Аврилак, где когда-то в монастыре святого Геральда делал свои первые шаги в учении бедный юнец Герберт. Когда он с огромным волнением вошел в стены покрытого бессмертной славой монастыря, то застал всех отцов и братьев в горести и слезах. После первых же слов аббата Аарон покачнулся и с рыданием упал на землю. Сильвестр Второй умер. На папский престол взошел любимец молоденького сына Феодоры Стефании.

Аарону незачем было возвращаться в Рим. Была, правда, минута, когда он подумывал, а не место ли его подле Иоанна Фиофилакта, на которого возлагал столько надежд покойный папа. Общими силами оберегали бы они церковь от захлестывающего ее невежества и грубости. Но страх превозмог голоса, наяву и во сне взывающие: "Вернись!" Любимец Сильвестра Второго не мог ожидать от Рима Кресценциев ничего, кроме унижения и преследований. Если бы ему приснился сам Сильвестр Второй с доброй улыбкой в карих глазах, призывающий к тому, чтобы он страданием заплатил за его отцовскую любовь, тут, может быть, Аарон внял бы призыву и отправился, раздираемый страхом, в Рим, но такие сны ему не являлись, поэтому он поехал туда, где неполный год назад его так радушно и дружески принимали, — к ученикам Герберта.