— Ты не понимаешь, — заговорил я сердито. — Эти несчастные сыновья! Сначала какой-то полицейский убивает их отца, потом появляюсь я со своим дурацким блокнотом и окончательно все порчу. И уже ничего не исправишь. Ошибка растиражирована в миллионах экземпляров. Они повсюду, эти миллионы копий, кричащие о моей некомпетентности. И когда газеты выбросят, ошибка все равно останется. На микрофильме. В копиях. И это не просто ошибка в «Сакраментской пчеле». Я сделал ошибку в газете, которую читают все. Из-за меня придется печатать поправку. И хуже всего то, что я ошибся не в возрасте героя или цвете кожи. Я сделал ошибку в его имени. Уж что-что, а имя-то я должен был написать верно!

Я видел, что Боб Полицейский смотрит на меня во все глаза. Я предполагал, что он внимательно слушает, но теперь понял, что мой монолог его взбесил. Он выглядел оскорбленным, а его взгляд был таким пристальным, что я почти протрезвел. Он хотел сказать что-то важное. Но, что бы это ни было, Боб проглотил слова, а вместо этого спросил:

— Почему «что-что, а имя-то ты должен был написать верно»?

— Потому что…

Теперь была моя очередь глотать слова. Я мог бы объяснить ему, почему имена имеют для меня такое значение, но чувствовал, что откровений на сегодня достаточно. Когда я покачал головой и сказал «давай забудем об этом», мы оба уставились на гениталии из цветного стекла авторства Чокнутой Джейн. В конце концов Боб Полицейский положил мне руку на плечо.

— Приходи завтра на работу, — сказал он, — и веди себя как ни в чем не бывало. Нет. Не веди себя как ни в чем не бывало. Они подумают, что ты псих. Веди себя так, будто что-то произошло, но ты выше этого.

— Да.

— Поверь мне. Это не так страшно, Джей Ар. Ты еще не знаешь, что такое настоящие ошибки.

По окончании испытательного срока завершилось мое воздержание от алкоголя. С чувством мести я вернулся в «Пабликаны» на полную смену. Я прятался в баре, как в норе, баррикадировал себя там, став неотъемлемой частью обстановки, как музыкальный автомат и Твою Мать. Я ел в «Пабликанах», оплачивал свои счета в «Пабликанах», делал телефонные звонки из «Пабликанов», отмечал праздники в «Пабликанах», читал, писал и смотрел телевизор в «Пабликанах». Даже на письмах я иногда указывал адрес «Пабликанов» в качестве обратного адреса.

Не меньше, чем в хлебе и воде, я нуждался в ежедневных приветствиях посетителей бара, чтобы все поворачивались ко мне с таким видом, будто ничего не случилось ни со мной, ни с миром. «Держите меня, — говорил один бармен, — гляньте-ка, чем стошнило кошку!» «Как дела в Глокка Морра?»[99]— спрашивал другой. «Смотрите. Кто. Пришел», — говорил дядя Чарли, и это было мое самое любимое приветствие.

Однажды вечером, войдя в дверь, я увидел Джо Ди за стойкой. Он поднял глаза от газеты.

— Это место как липучка для мух, — сказал он ухмыляясь. — Ловит всех на лету.

Я показал на Боба Полицейского:

— Наверное, поэтому здесь всегда такое жужжание.

Боб Полицейский усмехнулся, Джо Ди захлопал в ладоши.

— С возвращением, твою мать! — сказал он.

Свозвращением твоюмать. И мое настроение сразу улучшилось.

Иногда бар казался лучшим местом в мире, в другие вечера возникало ощущение, что это и есть весь мир. После одного особенно тяжелого дня в «Таймс» я увидел мужчин, собравшихся в круг в той части бара, где работал дядя Чарли. Они расставили украшения для коктейлей в форме Солнечной системы, положив вместо Солнца лимон, и вращали оливки вокруг лимона, объясняя друг другу, почему в Нью-Йорке темнеет раньше, чем в Калифорнии, и почему происходит смена сезонов, и сколько еще осталось тысячелетий до вселенской катастрофы. Я стоял у них за спинами и слушал. В конце концов, что такое «черная дыра»? Такая штука, которая засасывает все на своем пути. Это как моя бывшая? Да-а-а, что-то вроде. Я ей передам твои слова. «Черная дыра» — это как Гранд-Каньон с пертурбацией. Нет, черт, не с пертурбацией. С гравитацией. Так о чем я говорил? Мир держится благодаря гравитации, а твоя бывшая — благодаря пертурбации. Не надо, чтобы оливка была Землей. Я терпеть не могу оливки. Что ты имеешь против оливок? В ней дырки — а я не люблю дырявую еду. Кто у нас, черт возьми, Марс? А, вижу, вишня. Извините, если я вижу вишню, я ее сразу кладу в рот. А Земля эта долбаная, она, вообще, какого размера? Двадцать пять тысяч миль в окружности. Похоже, можно пешком пройти. Тебе в лом даже до угла сходить за «Дейли ньюс». Ты хочешь сказать, что все в этом заведении сейчас движутся со скоростью шестьдесят — семьдесят миль в час? Не удивительно, черт подери, что у меня голова кругом.

Мужчины перестали разговаривать и удивленно уставились на свою Солнечную систему из коктейльных украшений. Тишину нарушал лишь сухой кашель, звук чиркающей спички и голос Эллы Фицджеральд, лившийся из стереосистемы, и на долю секунды я действительно поверил, что «Пабликаны» рассекают космос.

Мне нужна была непредсказуемость «Пабликанов». Как-то вечером зашел известный актер. Его мать жила неподалеку, и он приехал ее навестить. Мы все не могли глаз от него отвести. Этот актер снимался в классических фильмах со всеми звездами своего поколения, и вот теперь он был здесь, в «Пабликанах», и просил дать ему стакан простокваши. Он сказал дяде Чарли, что всегда укутывает желудок слоем простокваши, прежде чем приступить к более серьезным напиткам. Вечер шел своим чередом, и дядя Чарли дразнил актера по поводу простокваши, говоря, что он наименее мужественный из всех актеров, с которыми ему довелось работать. Актер не понял юмора дяди Чарли. Он обиделся, забрался на стойку и стал делать отжимания, как в армии, пока дядя Чарли не взял свои слова назад, признав, что актер мужественнее любого мужчины на этом свете.

Иногда мне нужно было просто тихо посидеть в «Пабликанах». Я до сих пор лелею теплые воспоминания о тех мрачных, дождливых воскресных днях, как раз после моего испытательного срока, когда в баре было пусто, только несколько человек завтракало в ресторане. Я съедал тарелку яичницы и читал книжное обозрение, пока Мейпз, воскресный бармен, мыл стаканы в мыльной воде. У меня было такое чувство, будто я вошел в свою любимую картину Хоппера «Полуночники». Мейпз напоминал птицеобразного продавца газировки, склонившегося над раковиной. Потом Мейпз влезал на раскладной табурет и полировал медные буквы, которыми над стойкой было выложено слово «Пабликаны», а я наблюдал за ним, завидуя его сосредоточенности. Если бы я только мог концентрироваться на словах так, как ты концентрируешься на этих медных буквах, говорил я Мейпзу. Прошли годы, прежде чем я сообразил, что Мейпз ни разу не сказал мне ни слова.

В один из таких тихих воскресных вечеров я услышал, как кто-то у меня за спиной закричал: «Джуниор!» Я повернулся и увидел Джимбо, официанта с ангельским личиком, который только что приехал домой из университета. Почему Джимбо решил назвать меня «Джуниор»? Никто, кроме Стива, не называл меня «Джуниор». Потом я вспомнил, что Стив был для Джимбо как отец родной. Джимбо, должно быть, слышал, как Стив называет меня «Джуниор». А все, что говорил Стив, Джимбо, как попугай, повторял. Я бросил на него угрожающий взгляд — что еще я мог сделать? Он был слишком большой, чтобы с ним драться. Он выглядел как молодой Малыш Рут.