– Ангел, – тихо поправил Артур.

– Есть ангел, считающий себя человеком, – Альгирдас принял поправку, – который для того и был создан, чтобы стать второй опорой. Его время еще не пришло. А когда придет, он, может быть, не успеет вмешаться. Но в любом случае сейчас ему нужна наша помощь. Твоя помощь, Маринка.

Маришка обернулась к нему, только сейчас, в первый раз за полтора месяца отметив, что никто, кроме Альгирдаса не называет ее Маринкой.

– Но ты же… – она запнулась, не понимая толком, что, собственно, хочет сказать, а потом слова пришли сами, – ты останешься. Даже когда все разобьется. Ты – останешься.

– О, да, – со странной, почти благоговейной интонацией произнес Артур, и удивительным показалось то, что он может так говорить, – такая красота больше чем мир. Она вечна. Это мечта, девочка, прекрасная мечта, а мечтают не только в этом мире, и не только люди.

– И за одно то, как люди способны свою мечту исковеркать, их следовало бы поубивать к чертовой матери, – буркнул Альберт.

Маришке показалось, что в воздухе вновь повис хрустальный звон.

Как будто что-то разбилось.

Ветер осенний

Гонит облака в вышине.

Сквозь летучие клочья

Так ярок, так чист прольется

Ослепительный лунный луч.[32]

О чем думает человек, отправляясь на встречу с убийцей? И ладно бы просто с убийцей, то есть с тем, кто по неким этическим правилам должен вызывать страх и отвращение, но именно что должен, а вызовет или нет – это уж как сложится. Совсем другое дело, когда отправляешься на встречу с убийцей собственным. С тем, кто однажды сделал с тобой это . У него был нож, чтобы резать и рвать живую плоть, а у тебя только голос, чтобы кричать от боли.

О чем нужно думать? О чем получится думать? Что чувствовать? Кроме бесконечного удивления: почему я делаю это? Кроме тягучего недоверия: неужели это по правде?

«Какой он… маленький», – подумала Маришка.

Вот именно это. Вместо бури эмоций, вместо урагана мыслей, вместо сомнений и страхов, к которым готовилась, с которыми собиралась сражаться – одна мысль, одна легкая, недоверчивая улыбка.

Когда-то он казался ей высоким. Он вроде бы и был выше всех остальных. А может, вел себя так, что казался выше. Но это было шесть лет назад. И там был другой человек. Мальчик, волшебный и странный, и Маришка считала его красивым, с его светлыми волосами и черными глазами, узкими и длинными, как на японских картинах. Что ж, нужно было увидеть Альгирдаса, чтобы понять, какова настоящая красота.

Альгирдас. Он был сейчас с ней, на другом конце паутины. Никто не отпустил бы ее одну сюда, в логово людоеда. Достаточно было прислушаться, чтобы различить в тихом звоне натянутой нити спокойную улыбку Паука. Но Маришка не прислушивалась. Ей не было страшно. Человек, вытянувшийся поверх одеял на узкой откидной койке, не пугал и не походил на убийцу. Он и правда был маленьким и очень худым, и совсем не страшным. Маришка с некоторой оторопью поняла, что жалеет его. Это, определенно, было не то, что от нее требовалось. Но ничего другого, никаких больше чувств отыскать в себе не могла.

Однако надо было спасать его… надо было, потому что сам он уже не мог себе помочь. Смирился с тем, что умрет. Вот прямо сейчас – Маришка даже вздрогнула, когда в нее волной толкнулись чужие чувства. Безнадежность и страх.

Страх.

И безнадежность.

– Я не знала, что ты так легко сдаешься, – произнесла она, по-прежнему не испытывая ничего, кроме тихой жалости, изо всех сил заставляя себя улыбнуться.

И различила на худом лице ответную улыбку.

Маришка думала, что Альгирдас помог вспомнить все. Все, что было. А оказалось, что они оба забыли, не знали, не подумали, не поняли… вот этой улыбки. Одной из тысячи, или из миллиона, или сколько там было масок у ее убийцы. Одной – настоящей.

«Олег, – проговорила Маришка про себя, по-новому (по-старому?) принимая его имя, – Олежка…»

Как бусина по ниточке, она скользнула к койке, села на край. Захотелось, как когда-то давно, коснуться его лица. Тогда у него была гладкая кожа и нежные, чуткие губы, а глаза улыбались, даже если он был серьезным. Сейчас на запавших щеках поблескивала светлая щетина, и коросточка крови запеклась на губах.

Он открыл глаза.

И Маришка соскользнула туда – в пустоту, в бездну.

В огонь.

В тепло. В солнечный свет. В летнюю ночь. Под чужие звезды, под ласковое небо… и как будто – домой, домой, в настоящий дом, далекий, неведомый, но желанный.

В горькую нежность, которую он, – Олег, Олежка, Зверь, ее Зверь – называл любовью. Он не умел любить по-другому. Ну и что? Зато другие не умели любить так, как он.

И он называл ее Маринкой. Всегда. Точно так же называл ее Паук. Хотел, чтобы она помнила, вспоминала, не забывала. Тоже – навсегда.

«Жертва должна быть добровольной», – сказал Артур.

Кто-нибудь понял, что он имел в виду? Вряд ли.

«Не пытайся обмануть его, – предупредил Орнольф, – он читает души, видит насквозь».

«Не пугайте ребенка, – холодно протянул Паук. – То, что он не такой как вы, еще не значит, что у него нет сердца».

Восприимчивость Маришки к эмоциям к тому моменту обострилась уже донельзя, и она кожей ощутила неловкость, возникшую после этих слов.

«Извини», – попросил Орнольф.

«М-да…», – пробормотал Артур.

А Альберт лишь пожал плечами и сердито спросил: «Ну что, мы делаем пробой, или рефлексируем?»

Конечно, все выбрали пробой.

Почему она думала, что влюбилась в Паука? Потому что Паук красив? Потому что Паук желанен, и невозможно не любить его, невозможно его… не хотеть? Но его совершенная, ледяная красота погасла, как гаснет звездный свет, когда восходит солнце. Огромное, яркое и теплое солнце. Ее маленькое и хрупкое, умирающее солнце. Ее любовь, с серебряными волосами, с глазами цвета крепкого кофе, с искусанными губами и трехдневной колючей щетиной.

Ей бы плакать от жалости, уже не к нему – к себе. А она улыбалась. Потому что Олег улыбался. Она смеялась, потому что он смеялся сам над собой. Она говорила ему, что он – человек, человек, а не зверь, что у него есть сердце, есть душа, что он может любить. А он не верил – он не умел верить.

Разучился.

А Маришке хотелось остаться здесь навсегда. В чужой реальности, которая на самом деле была для нее родной. На чужой планете, которая тоже могла бы стать родной, потому что самый близкий, самый нужный ей человек был здесь. Остаться с чудовищем, с людоедом, с убийцей ее брата, с тем, кто отнял жизнь у всей ее семьи, отнял и подарил новую. Другую. С самого начала, и уже без него. В безопасности.