– Помойка, а не запруда, – рывком вытянул он из воды леску, широкими кружениями скрутил её на удилище, а зачем – и сам вряд ли хорошо понимал; по крайней мере, уходить домой ещё не собирался. – Мы с Ларисой иной раз с граблями тут проходимся, да что пользы? Сегодня собрали, а завтра сызнова под завязку нагажено.

Михаил Ильич плотно сомкнул губы и туго согнул свою загорелую жилистую шею, будто хотел сказать, что сло́ва больше из него не вытянете, живите, мол, как знаете.

– А раньше, помнишь, братка, как село берегло запруду? Во как берегло! – И старшой брат зачем-то сжал кулак и потряс им, – казалось, кому-то грозил. – Бывало, ни одной щепочки не встретить на берегу и на воде, кроме – перьев и пуха. Водица была глубокая, чистая, ну, просто, Байкал тебе, а не какая-то лужа. Люди заботились о запруде: раз в десять-двенадцать лет прочищали дно от ила, а берега граблями скребли, особенно вон тот пляжик возле рощи. Помнишь, как мы ребятнёй тут курнались? Нынче, чую, попробуй искупнись – обрежешь ноги. Или ещё чего ниже живота отмахнёшь за здорово живёшь! И будет тебе самое настоящее обрезание! – запотряхивался он голыми, усеянными золотистыми волосками плечами.

Младший не поддержал, и старшой оборвал смех.

– Да что уж теперь говорить о запруде, – после тщательного прикуривания так и не задымил папиросой Михаил Ильич. – Потерявши голову, о волосах не плачут. Одурел народ. Нынешней весной, когда ещё держал лёд, ночью какой-то гадёныш на самой серёдке запруды сгрузил аж три телеги с мусором. Тряпки там разные бабьи, стекло. Почистил, видать, своё подворье. Расспрашивал у людей, но никто ничего не видел. В ростепель куча легла на дно. Узнай бы я тогда, кто такое содеял, так, наверное, собственными руками задавил бы нелюдя. Теперь остыло во мне. Да и отчаялся я, брат, грызться с людьми. Не собака же я, правда? С начальством – ещё ладно, а вот с людьми хочется жить в мире.

– А ты знаешь что: огороди-ка запруду, обустрой пляж, дай рыбе нагулять мясов и – пропускай людей по билетам. Вот тебе и работа, и заработок! Город-то рядом – народ попрёт, вот увидишь. Я в других странах встречал озерки, ограждённые сеткой или мало-мальским заборчиком. Ещё удочками и крючками там торговали, наживкой, да буфет стоял. Бизнес, понимаешь ли! – подмигнул старшой. – Во дворе у тебя с десяток рулонов сетки рабицы. Хватит наверняка! Хочешь, помогу? В два-три дня сварганим изгородь! Только так! Решайся! А не огородишь – сгубят запруду. Увидишь, сгубят!

– Хм, «огороди»! Я что, чокнутый? Запруда общая!.. А рабица лежит уже года три. Как-то зарплату нам ею выдали. Хочу палисадник и огород обнести, а то доски и штакетник сгнили уже. Ещё ведь отцовской они работы.

– Ишь ты, уважительно как – «общая»! Дурень ты! Да никому оно сейчас общее-то твоё не нужно. Другие времена, брат! Добро только то, что лично тебе принадлежит. А если тебе принадлежит, так и лелеять всячески будешь, защищать и тому подобное.

– Слушайте, слушайте: заговорил капиталист!

– Хозяин я, а не капиталист.

– Фу ты гну ты, хозяин мне выискался.

– Ты что, в коммунисты без меня записался?

– Да в какие коммунисты! По правде я хочу жить.

– А правда одна – ничего у людей общего нет, кроме неба. К каждому клочку земли нужен хозяин…

– Иди ты!

– Ну, как знаешь! – похоже, обиделся старшой. Пригладил ладонью вспотевшую, нагретую солнцем залысину, закинул в воду леску и уставился на поплавок.

Михаил Ильич свою удочку размотал, тоже закинул леску. Но поплавок уже не интересовал его. Толкнул брата в плечо:

– Будя дуться! Наверно, прав ты, Саша. Лучше бы было, огороди кто запруду. Она же… а! не любо тебе слово «общая»?.. ну, так скажу: она же наша. Понимаешь? Для всех, для каждого она. И село от неё пошло. Как могла, кормила нас. А теперь вроде как стала старухой, и мы её прогоняем со двора. Так, что ли?

– Ты не дави на мою совесть! Ответь: как спасти запруду?

– А страну как спасти?

– К бесу тебе страна? Ты что, президент или депутат?

Не сразу, но согласился брат:

– Тоже верно.

Леска Александра Ильича за что-то зацепилась. Так, этак дёргал – не шла, звенела и вспискивала, опасно натягиваясь. Скинул сапоги и штаны, забрёл по пояс, поднял со дна моток ржавой, облепленной тиной проволоки. Матерно выругался, отцепил крючок, забросил проволоку на берег. Едва шевельнётся – со дна злобно-весёлыми головастыми змеями поднималась илистая навозно-серая муть, шибало в нос газами. Александр Ильич плевался и морщился, пока выбирался из засасывавшей грязи. Несколько раз обо что-то укололся, за что-то зацепился, на что-то напоролся.

– Точно: помойка, а не запруда. И как рыба ещё не передохла? Фу-у, а вонь-то какая, просто смрад несусветный! Этак скоро и вас будет газами травить, житья в Набережном не станет.

– А что, брательник, возьму да и огорожу запруду! – снова смотал удочку непривычно взволнованный, но по обыкновению взъерошенный Михаил Ильич. – Хотя бы что-нибудь дельное оставлю людям. Но тем, что будут жить после нас, – зачем-то погрозился он пальцем в сторону села. – Понял, Александр? А мы, уж коли превратились в свиней, перебьёмся и без запруды, без этой красоты.

– И по входным билетикам пропускай народ. Разбогате-е-е-ешь! – добродушно посмеивался брат, стряхивая и соскребая с себя тину и это нечто навозно-серое, липкое.

– Оставайся дома – будешь у меня билетёром! – И громко, но натянуто, вязко засмеялся.

В этот раз уже старшой не поддержал веселья. Прикурил, глубоко втянул дыма, словно бы силясь поскорее вытеснить зловонный дух, набившийся в лёгкие. Сказал тихо, но значительно и строго:

– Истрепишься ты здесь, братишка, на нет.

Михаил Ильич не отозвался, жевал мундштук погасшей папиросы, о чём-то погружённо думал.

Солнце уже не просто припекало, а жарило. Александр Ильич весь лоснился по́том, и невольно вспомнилось ему солнце его второй родины – солнце пустыни, красноватый, как раскалённые угли, её выжженный суглинок. «И как там можно жить?» – с противоречивым недоумением подумал он, как будто о какой-то другой, лично неизведанной им жизни.

Рыбалку пришлось оставить раньше, чем хотели: и солнце, и грязь с мусором, и эти неухоженные поля сломали настроение; да и почти все крючки пообрывали, в воду не налазишься за ними. Ушли домой, и были весь день молчаливы и отстранённы, – отстранённы и друг от друга и от своих друг с дружкой ворковавших и любезничавших жён. Временами пристально и подолгу смотрели братья издали на запруду. Михаил Ильич, проходя по двору, легонько-деловито попинывал соскладированные под навесом рулоны рабицы: казалось, что проверял эту сталистую, не тронутую ржавью сетку на прочность.

* * *

Уже были довершены все пенсионные хлопоты: Вера Матвеевна и Александр Ильич всего, чего хотели, добились. Куплены авиабилеты, даже упакованы чемоданы, и через три дня – вылет.