– Там? А-а, там! – неопределённо и лишне махнула рукой не сразу сообразившая Лариса Фёдоровна. – Что ты, что ты, Веруня!.. Вы, ребята, не вздумайте при Михаиле брякнуть этакое – вспыхнет, нагрубит да с Сашей в пух и прах переругается чего доброго. Уж я его знаю. Да и вы, поди, помните его характерец.

– Ах, Ларисонька, а как вместе мы славненько жили бы, – непритворно подосадовала Вера Матвеевна, прижимаясь к подруге.

И они стали вспоминать, как когда-то долго-долго прожили вместе в этом родовом гнезде Небораковых, да ни разу не поругавшись, да детей вырастив, да сызбытком испив из общих чаш и горького и сладкого.

– Чего только не было, а счастья – больше, ей-богу больше, – умилились и всплакнули обе.

2

Почти весь май и июнь Александр Ильич вместе с супругой с утра пораньше уезжал в город, иногда на рейсовом автобусе, другой раз на стареньком, шелушащемся «Жигулёнке» Михаила Ильича. Азартно и деловито они бегали по конторам и управлениям – выхлопатывали пенсии. Возвращались обычно после обеда, утомившиеся и взмокшие, но счастливо-возбуждённые и даже, бывало, сияющие.

– Всё такое кругом родное и желанное, ребята, аж голова кружится, – закатывала глаза и прижимала к груди ладони Вера Матвеевна.

– И лица, лица-то какие всюду – родные, сибирские, нашенские! – резким взмахом руки метила она форсистое «нашенские».

– Как нам всего этого не хватает там! Правда ведь, Саша?

Супруг, отирая носовым платком свою замечательную персикового отлива залысину и крепкую пропечённую шею, отзывался хмурым «угу», видимо, в трезвом виде стесняясь перед братом и его женой выдавать свои истинные чувства и настроения.

Сумками привозили из города разных вещей и разносолов – чувствовалось, денег у них водилось немало, и ни в чём они себе не отказывали. Несомненно, хотелось им порадовать, а может, ещё и подивить родственников: дескать, знай наших.

Михаил же Ильич с Ларисой Фёдоровной уже к началу июня сидели «на подсосе», без денег. И в огороде вызрела лишь только редиска, сиротливо прижившись по коёмкам пяти-шести пока почти девственно голеньких грядок, припушенных ростками. Ещё лук с укропцем да прозрачно-бледные листочки салата порадовали глаз в середине июня. По-доброму, лишь к вершине лета жди в Сибири какого-то урожая – молодой картошки, ягод или огурцов, а уж всякой съедобной травы в июле напрёт из земли столько, что – ешь не хочу. Угощать да потчевать гостей по-настоящему, хлебосольно, оказывалось нечем, катастрофически и вероломно нечем. Оставались кое-какие запасы с прошлогоднего урожая, с десяток банок варенья, немного круп, муки и сахара. Да ещё днями пропадавшая в стаде на лугах пеструшка Машка молока приносила, много и отменного, будто проявляла коровёнка радение, выручая своих стыдящихся, обедневших хозяев. Спасибо, водилось вдосталь масла и сыра – Лариса Фёдоровна слыла большой умелицей в их приготовлении.

Михаилу Ильичу зарплату не выплачивали. Он со всем своим начальством переругался, а что толку – денег в кассе не водилось уже второй год. Свинину страна железнодорожными вагонами и фурами везла из Китая, а про местную говорили – «нерентабельная», то есть не оправдывала затрат и усилий. Михаил Ильич как услышит или подумает о «нерентабельной» набережновской свинине, так сразу обливается потом от приступа злости на всех, кто говорит так, но особенно на тех «деятелей», которые ехали за свининой за тридевять земель.

Дела у Ларисы Фёдоровны шли получше – её школьные отпускные районо сулило к концу июля.

– Половинку бы выдали – уже счастье было бы какое, – говорила она мужу.

Но как раздумается про деньги, так в сердце скалывающе подхватывало и мучило.

– Неужели не дадут? – размышляла она вслух при муже, но тихо-тихо, чтобы гости не услышали. – Ой, стыдобушка-то какая жить без денег! Чую, Саша с Верой считают нас беспорточниками… А вдруг не выдержит у меня сердце? Не помереть бы при гостях, Миша. Пускай уедут – тогда уж…

Но обрывала свои размышления, как бы приструнивала себя; а что «тогда уж» – и сама хорошенько не понимала. Утыкалась в какую-нибудь работу по дому, чтобы забыться и сердцем отойти.

Были бы одни – как-нибудь протянули бы: уже привыкли за пять-семь лет перестройки и реформ ко всякого рода перебоям и лишениям. Притерпелись и к затяжному безденежью, но теперь оно будто удавкой затянулось на шее – нечем дышать, больно.

Морщась, разъяснял старшому брату младший:

– Помнишь, наверно, Санёк: в Союзе многое было по талонам. Нынче же провизий всюду каких хочешь и не хочешь, море разливанное, а денег – хотя и миллионные наши зарплаты, а попробуй разживись.

Старшой предлагал младшему денег, не в долг, а так – так, как раньше водилось в дружном небораковском доме: всё – общее, небораковское, делить нечего и незачем, и зарплаты нередко попадали в один котёл.

– На, Михайла, бери, сколько надо, – протянул брат брату своё щекасто раздутое, сыто лоснящееся портмоне.

Младший отвернулся:

– Да не жалуюсь я на жизнь, Санёк! Ворчу по-стариковски. Как-нибудь выкарабкаемся. Видишь – руки-ноги есть! – зачем-то повертел он перед самыми глазами брата своими корковатыми, серыми руками.

Старшой не обиделся – как никто на этой земле знал, что нет и быть не может в младшем и капельки зла; а если и злится, так праведно, по делу. «Довели, гады!» – подумал старшой.

Погодя снова и снова предлагал. Младшему было невыносимо стыдно. Он злился, грубо отказывался от денег. Сутуло согнувшись, брёл к соседям и товарищам одалживать, но перепадало немного, потому что всё село сидело без денег.

Старшой смирился – перестал предлагать. Будучи опытным шофёром, вместе с женой «сманеврировал» – продуктов закупали побольше.

* * *

Вечерами, ужиная и немножко, случалось, выпивая, братья с жёнами сидели под навесом во дворе до самого темна, а порой и до утренней зари, вспоминали былое, судачили.

– Айда с нами в Израи́ль! – осмелев после третьей-четвёртой рюмки, предлагал младшему старшой, отчего-то настойчиво произнося слово «Израиль» неправильно. – Вот где жизнь!

– Изра́иль, Изра́иль, Саша, – методично, как на счётах щёлкала, поправляла Вера Матвеевна супруга. – Пора бы уже привыкнуть.

Александр Ильич сердито шевелил своими роскошными брежневскими бровями: мол, не встревай в мужской разговор.

– Гнёте вы хрип, маетесь, а проку? Богатеют и с жиру бесятся, гляжу, другие, а вам, работягам, что перепадает? Скажи-кась, Михайла, сколько свинюшек осталось на твоём комплексе? Молчишь! А тебя, Лариса, деточки в школе не замучили ещё? Ладно, не рассказывай – знаем: спивается наша холостёжь и наркоманит по-чёрному. Вижу, вы тут, как проклятые, с сорняками воюете, а в Израи́ле знаете как? Земельки-то мало, каждый клочок на вес золота. Укрывают её плёнкой, все дырочки тщательно затыкают, потом подгоняют спецтехнику и – пускают под плёнку газ. Хочешь верь, хочешь нет – ни одной потом лишней травинки не вырастает, а только культура прёт, как тесто на опаре. Так-то в Израи́ле!