Хозяйка, так любезно призванная Макабром, поднялась и смело дала отпор.

— К чему грубые слова, капитан Макабр? — сказала она, уперев кулак в бедро. — Мы давно с вами знакомы, и я прекрасно знаю, что вы заплатите свою долю и долю этих ваших чертовых ландскнехтов[60], ругаясь и все круша. Я вовсе не ради своего удовольствия принимаю вас, и мне известно, что это скорее послужит моему разорению. Но я — женщина рассудительная, и не глупее всякой другой. Так что я мужественно перенесу неприятности и буду служить вам как можно лучше, чтобы избежать плохого обращения и быстрее избавиться от ваших физиономий… Если вы хоть немного способны рассуждать, капитан, вы скажете себе, что не надо зря досаждать мне, но надо дать мне действовать и вспомнить о том, что я не хуже всякой другой умею жарить и печь.

— А кто ты такая, старая болтунья? — спросил капитан, стараясь повернуть шею, скованную железными доспехами, чтобы взглянуть на госпожу Пиньу.

— В девичестве меня звали Мари Мутон, и я была вашей маркитанткой во время осады Сансерра, и доказательство этому то, что однажды я так изжарила вам старую шляпу, что вы потом бороду обсасывали.

— Это возможно; я вспоминаю шляпу, которая была вкусной, но не тебя, уродливую… Но, раз ты послужила правому делу, я прощаю тебе твое кудахтанье.

— А какое дело вы теперь зовете правым? Потому что у вас и ваших людей это столько раз менялось!

— Замолчите, подружка-болтушка. Я не говорю о религии с подобными вам людьми.

— Знайте, впрочем, — усмехаясь, прибавил Сакканс, — что правое дело всегда то, которому мы служим.

— Но разве время болтать, — продолжал Макабр, — когда моя Прозерпина приближается, и когда я приказываю вам поторопиться?

— Я не могу быстрее, — ответила госпожа Пиньу. — Зачем вы заставили меня подняться сюда?

— Потому что я хочу, чтобы твой муж, о котором говорят, что он — заслуживающий уважения повар, встал, околел он или нет, и принялся за работу.

— Это невозможно: мой муж разбит болезнями и уже давно не стряпает.

— Вы лжете, моя милая; ваш муж — приспешник старого… Хватит! Я вас знаю: моя супруга сказала мне…

— О каком старике вы говорите?

— Мне кажется, вы допрашиваете меня, прислуга? — сказал капитан с шутовским достоинством, которое он чистосердечно представлял.

— Почему бы и нет? — возразила хозяйка. — А ваша, как вы говорите, супруга, — кто она такая, что так хорошо нас осведомляет?

— Придержите ваш язык и, когда явится моя богиня, прислуживайте ей на коленях, — сказал Макабр с самодовольной улыбкой, от которой его кривой рот поднялся до левого глаза.

Затем, вернувшись к своей навязчивой идее, заключавшейся в том, чтобы хорошо поесть и хорошо угостить свою «богиню», он настоял на том, чтобы подняли трактирщика.

— Клянусь преисподней! — сказал Сакканс, вытаскивая шпагу, — это нетрудно. Я всегда слышал, что надо нашпиговать больные бока, чтобы расшевелить их, и я сумею выкурить этого мнимого умирающего из любой норы, в какую он забился! Идите со мной, страдиоты! И колите везде, плоть это будет или песчаник.

— Не надо, — сказал Марио, бросившись навстречу обнаженной шпаге. — Я схожу за ним; я знаю, где метр Пиньу! Я знаю его, и, когда я скажу ему, что он удостоился чести принимать капитана Макабра собственной персоной, он немедленно явится.

— Какой милый малыш! — сказал Макабр, глядя вслед Марио. — Надо подарить его моей супруге, пусть он ей прислуживает. Она каждый день просит у меня ловкого пажа.

— Вы ничего не сделаете из бродяжки, — сказал Сакканс. — У него наглый и насмешливый вид.

— Вы ошибаетесь! Я его нахожу милым, — возразил капитан, который не любил, чтобы ему слишком долго противоречили, и с которым в последние несколько дней лейтенант слишком часто не стеснялся в выражениях по причинам, о которых мы вскоре узнаем и о которых Макабр начинал догадываться.

Маркиз, беспокоясь о Марио, стоял в маленьком коридорчике рядом с парадным залом и старался все услышать, но его ухо улавливало лишь обрывки разговора, и Марио, прибежавший за ним, поспешил осведомить его обо всем в немногих, насколько это возможно, словах.

У него не было времени, да, впрочем, и желания сказать ему о том, что происходило в Брианте, он чувствовал, что с маркиза и так уже было достаточно того, что он должен выпутаться из затруднения, и не стоило смущать его слишком многочисленными опасениями.

Рейтары, как и он, не знали о преждевременном нападении бродяг, и не было риска, что маркиз узнает об этом из других уст, а не от него, когда настанет время.

Но придет ли это время? Нынешнее положение показалось бы безнадежным опытному человеку, и маркиз, знавший лишь часть его, считал его весьма серьезным. Но у Марио была счастливая вера детства: он не видел и половины опасности.

«Если мы выйдем отсюда, как я надеюсь, — думал он, — мы хорошо посмеемся, отец и я, над тем, какой вид мы имеем сейчас!»

В самом деле бедный маркиз, переодетый поваром, был очень смешон.

Он все проделал добросовестно. Он снял свой парик и прикрыл оголенный череп колпаком из просмоленной ткани в виде формы для пирожного.

Его лицо, лишенное буклей цвета эбенового дерева и перемазанное сажей, стало совершенно неузнаваемым, так же как и его большие белые руки, разукрашенные в соответствии с лицом.

Он нашел способ хорошо спрятать свою тонкую рубашку под крестьянской блузой, обулся он в скверные войлочные домашние туфли, сверх того засаленный передник скрывал его суконные штаны, не слишком яркие, поскольку для задуманного ночного похода в Брильбо он оделся очень просто, и это оказалось очень кстати в новых обстоятельствах.

Предупрежденный Марио о том, что Макабр кажется тупым и тщеславным грубияном, он понял, что должен внушить ему доверие, и с первых же слов признал, что нетрудно будет заставить его проглотить любое преувеличение.

— Знаменитый и отважный капитан, — сказал он ему, склонившись до земли, — я прошу вас извинить мою бедную дурочку-жену, которая не сообщила мне, с каким великим воином и умнейшим человеком мы имеем дело. Это правда, что я страдаю подагрой, но ваш приветливый и воинственный вид способен поднять мертвого, и я слишком хорошо помню о том, что служил под вашими знаменами, чтобы я не пожелал, даже если моя жизнь сгорит в огне моей печи, еще послужить вам в меру скромных талантов, отпущенных мне небом.

— Хорошо! Хорошо! — сказал Сакканс капитану. — Ничто не действует так, как угрозы! Теперь они все хотят сказать, что служили под вашим командованием.

— Пусть, — ответил Макабр, — если только он станет сейчас хорошо мне служить. И в конце концов, господин лейтенант, нет ничего невозможного в том, что этот старик знал меня в давние времена, участвуя в местных войнах. Я проявил достаточную самоотверженность, чтобы каждый мог вспомнить об этом. Повар! Ты расскажешь мне о своих походах на десерт, потому что я замечаю по твоему виду и по твоей походке, что подагра не отняла у тебя солдатской выправки. Странно от тебя пахнет, — добавил он, пораженный запахом духов, которым вопреки всем его переодеваниям была пропитана вся особа маркиза. — Как будто запах варенья! Все равно! Бьюсь об заклад, ты немного побыл ландскнехтом?