И ты, Шавкат, виноват. А теперь Гордиенко рыщет по пустыне, руки к губам прикладывает рупором, нас пытается подстрелить.

– Не жить ему! – сказал Шавкат.

– Как знать!

– Все равно не жить!

Майор замолчал. Шавкат слышал теперь лишь мягкий мертвенный хруст под ногами – песок давился с противным могильным звуком, еще Шавкат слышал далекие невнятные звуки, вроде бы звериные, и, думая об этих звуках, зорко поглядывал по сторонам; майору же каждый шаг отдавался в голове колокольным звоном – бом, бом, бом! Идти было больно, но он одолевал эту боль.

Неожиданно Шавкат на ходу передернул затвор «бура», загнал патрон в ствол.

– Ты чего? – спросил майор.

– Не знаю. Неспокойно что-то… Может, почудилось?

– Никого же нет!

– «Прохоры» от нас не отстали, командир, «прохоры» преследуют нас.

Майор беспокойно оглянулся.

– Шавкат, я их не вижу! И не слышу – одно ухо-то у меня нормальное, я должен их слышать, а я не слышу! – Майор подумал о том, что Шавкат жаловался ему на железный вкус во рту – все пропиталось, мол, железом, как у отравленного; но ведь и он сам, майор Литвинов, тоже насквозь пропитался железом, он тоже – отравленный. И влажный липкий воздух тоже насквозь набух железом, на песке даже проступает железная ржавь, железная крошка вместе с песком хрустит на зубах, до крови режет небо, десны, язык, лишает сил, прижимает сердце. Сердце отказывает – бьется еле-еле. – Где «прохоры», Шавкат?

– Не знаю, командир!

– Тогда зачем ты загнал патрон в ствол? – Вопрос был лишним, раньше майор никогда бы не задал его, но контуженый, полуоглохший человек – не тот, что здоров и силен. Майора беспокоило, ущемляло то, что он не видит и не слышит того, что видит и слышит Шавкат; он начал встревоженно оглядываться по сторонам. – Никого не видно!

– И я никого не вижу, командир! Это и плохо! – Шавкат поежился.

– Ты не забудь о карте, Шавкат! – попросил майор.

– Так точно!

По-русски Шавкат говорил чисто, хорошо вылепливая слова, одинаково легко справляясь и с мягкими и с твердыми буквами, без всяких карикатурных «твоя-моя», «чьто» и «кьто», «ми-ви», «нэт» и «зам эсть буду» – таджикский язык принимает все звуки русского языка, все буквы и запятые, потому в Средней Азии так чисто разговаривают на русском в отличие от Кавказа, где в языке много гортанных звуков, и когда кавказец начинает объясняться в Москве, то захлебывается в «гх», «кх», «г-гкы» и других буквах, он даже нежные «о», «а», «е», «и» произносит с «гх» и «кгхе».

«Шавкат способность к языкам имеет, – подумал майор, беспокойно глянул по сторонам: ощущение опасности, которое заставило Шавката взять наизготовку “бур”, передалось и Литвинову. На ходу он несколько раз пригнулся, желая заглянуть под туман, но ничего не увидел – пустыня была безлюдной, чистой, одинокой и враждебной; он перевел автомат на одиночную стрельбу: патроны надо было экономить. – А железо что-то не исчезает – вся пустыня в железе. И запах металла в атмосфере – тяжелый, давящий дух железа. Разогретым напильником пахнет…»

Они спустились в длинный извилистый каньон, поднялись на пологий сыпучий бархан – бархан этот, похоже, передвигается, он скоро засыплет каньон, – прошли по руслу каньона как можно быстрее – передвигающийся живой песок давил на них, вскарабкались на верхушку бархана, замыкающего русло, пробежали по гребню – что-то гнало их; и они оба, майор и Шавкат, словно бы подчинились неведомому приказу, бегом пересекли каньон поперечный и, хрипло дыша, поднялись на очередной бархан.

Майор остановился, прижал руку с автоматом к груди и закашлялся – внутри забухала мокрота, под мышками сделалось горячо, песок перед глазами поплыл – майор старался кашлять, как можно тише, чтобы не прорвало ухо; сложенный почти пополам, слабеющий, на полусогнутых, он качнулся вправо, но устоял, потянулся всем телом вперед – у него словно бы перевесила голова – и опять устоял; когда Шавкат попытался поддержать его, майор прохрипел протестующе:

– Не надо! Эт-то пройдет!

Выпрямился, стер с глаз слезы, кончиком пальцев потрогал ухо – не течет ли кровь? Кровь не текла.

– Это слабость, командир!

– Да. Она пройдет! Это восстанавливается, Шавкат! Черт! – Майор хлопнул по карману, будто дома забыл спички, проговорил как можно будничнее – в голосе прозвучала обычная домашняя досада: – Патронов мало! Как мало патронов…

Ну словно бы картошка в доме кончается, совсем чуть осталось; Шавкат ощутил, что он тоже задыхается – в узкую стиснутую грудь вступили родные запахи дома, детства, праздника, кишлачных вечеров, – голос майора источал нечто такое, что может быть связано только с прошлым, с отцом, с безмятежными вечерами лета, с тем, что было, но никогда уже не вернется. Шавкату было очень жаль того, что никогда уже не вернется, – до слез, до боли, до хрипа жалко, хотя ни в одном, ни в другом, ни в третьем он не нуждался.

Они прошли метров семьдесят, не больше, от того места, где майора тряс приступ, как неожиданно на подсохшем и оттого обретшем прежнюю звонкость, очень желтом песке Шавкат увидел два новеньких патронных рожка от автомата Калашникова – лаковых, цвета красного дерева, далеко заметных. Рожки были под пружину набиты патронами – один из магазинов рабочей частью лежал к идущим, были хорошо видны поблескивающие розовые патроны с латунными, цвета свежего табака пулями.

– Ха-ха-ха! – захохотал Шавкат радостно. – Вот они, патроны! Это же «прохоры» обронили! А вы говорите, командир, что у нас нет патронов. Есть! Вот они! – Шавкат с вытянутой рукой устремился вперед, словно бы боясь, что его кто-то обгонит и перехватит рожки.

У майора перехлестнуло дыхание, грудь тоже сдавило – он, как и Шавкат, почувствовал радость, она всплеском, волной подкатила под него, приподняла над землей: не все жизнь черная, она обязательно бывает в полосочку, черное перемежается светлым, белым; но в следующий миг радость исчезла в нем, в висках предупреждающе загремел колокол, уши прокололо звоном. Майор хотел было крикнуть: «Шавкат, назад!», но не успел – Шавкат уже подхватил один рожок, за ним другой, разогнулся, повернул к майору обрадованное лицо.

Майор первый раз в жизни видел такого Шавката, такое лицо его: изумленно вытянутое, с мгновенно возникшим на нем выражением радости и одновременно – ужаса; в следующий миг Шавкат с широко раскрытым немым ртом взвился вверх, словно бы его подбросила некая стальная пружина, «бур», выбитый из его руки, отлетел в сторону и расщепился на части, полы халата оборвало на лету, и они в воздухе задымились; и сам Шавкат начал в воздухе дымиться, будто подбитый вертолет, с ног его слетели галоши, оборванные бечевки жалкими крысиными хвостами повисли в пространстве, чалма слетела с коротко остриженной черной головы и, словно испуганная ворона, стремительно ускакала в сторону. На минуту застряв на остром заструге бархана, она