И ещё при этом вопрошает Сартина, прожженного специалиста по части подобных интриг, знает ли тот хоть одну оскорбленную женщину, которая способна прощать.

Сартин, разумеется, таких исключительных женщин не знает. Не знает их и Пьер Огюстен. Остается обнаружит самого памфлетиста, выкупить мерзкий пасквиль и сжечь уже отпечатанный типографским способом весь тираж. В общей сложности на всю эту канитель уходит почти целый месяц, точно перепуганный памфлетист укрывается за семью замками за тридевять земель.

В конце концов, разумеется, опасный памфлетист обнаружен. Его зовут Аткинсон. Он англичанин. Они встречаются, опять-таки тайно, по дороге на Оксфорд. Аткинсон, нет, не один, а в сопровождении свиты телохранителей, привозит четыре тысячи экземпляров памфлета в обыкновенной дорожной коляске и тут же передает и самую рукопись. И что же?

Пьер Огюстен, пользуясь слабым рассеянным светом, падающим от фонаря, едва взглянув, едва наскоро пролистав, обнаруживает, что ему подсовывают всего лишь копию с оригинала, точно рука Аткинсона, доселе предпочитавшего разного рода условные знаки, ему отлично известна. Он требует подлинник, отказываясь платить. Аткинсон возвращается к своему тайнику. Пьер Огюстен ждет его часа три на дороге, точно нельзя было отправиться вместе и подождать где-нибудь вблизи тайника, во всяком случае было бы больше гарантий, что подлец не сбежит.

Аткинсон на этот раз держит слово. Пьер Огюстен вновь освидетельствует предоставленный экземпляр при слабом свете всё того же дорожного фонаря и убеждается, что на этот раз ему вручают действительно подлинник. Аткинсон получает свою иудину плату за подлость. Отпечатанные экземпляры тут же предаются огню. Поручение наилучшим образом подходит к концу. Пора мчаться в Версаль, где его ждет помилование и возвращение прав.

Не тут-то было. Каким-то фантастическим образом выясняется, что ещё один такой же тираж поносного сочинения печатается в Голландии, что Аткинсон, англичанин, вовсе не Аткинсон, но Анжелуччи, не то итальянец, не то иудей, и сломя голову надобно мчаться совсем не в Версаль, а в обратную сторону, в Амстердам.

И Пьер Огюстен без промедления скачет в Голландию!

По собственной ли инициативе предпринимает он эту поездку, заранее ли её спланировали в Шантлу, получает ли он новые указания со спешным курьером, примчавшимся от Сартина, как знать? Только двадцать шестого июля он доносит в Париж, на минутку задержавшись в Кале, куда направляется и какова его будто бы главная цель, причем заверяет Сартина, что в Париже будет всенепременно десятого августа.

Понятно, что прохвост Анжелуччи ждет его в условленном месте. Вновь встречаются ночью, черт знает где, точно контрабандисты, хотя речь ведут всего лишь о пресловутом памфлете, который легально, без нарушений закона печатается в Голландии, в такой же относительно свободной стране, что и Англия, в Голландии печатает свои запрещенные сочинения чуть ли не вся просвещенная Франция, включая Вольтера. История повторяется от слова до слова. Представляются отпечатанные брошюрки. Платятся деньги. Предается огню весь тираж до последней страницы. Тем не менее, Анжелуччи все-таки изворачивается, аки змий, утаивает, на этот раз не оригинал рукописи, а всего лишь один-единственный отпечатанный экземпляр, и вновь исчезает. Казалось бы, исчезает подлец неизвестно куда, однако каким-то образом обнаруживается, что подлец намыливается укрыться не где-нибудь, а в немецком городе Нюрнберге, тогда как итальянцу сподручней было бы затаиться где-нибудь в Брешии или Сиене, куда, видимо, Пьер Огюстен не стремится, по каким-то причинам ему нужен именно Нюрнберг. Причем, обратите внимание, на всю эту несложную катавасию уходит полмесяца.

Пьер Огюстен, разумеется, полон решимости. Десятого августа, далеко от Парижа, в который обещал прибыть в этот день, он извещает Сартина:

«Я держусь как лев. У меня больше нет денег, но есть драгоценности, бриллианты. Я всё продам и с яростью в сердце вновь пущусь на перекладных. Немецкого я не знаю, дороги, по которым придется ехать, мне незнакомы, но я раздобыл хорошую карту и уже понимаю, что путь мой лежит через Нимег и Клев на Дюссельдорф, Кельн, Франкфурт, Майнц и, наконец, Нюрнберг. Я не стану останавливаться ни днем, ни ночью, если только не свалюсь в пути от усталости. Горе омерзительному субъекту, который вынуждает меня сделать лишних триста или четыреста лье в момент, когда я рассчитывал наконец отдохнуть! Если я поймаю его, я отберу у него все бумаги и убью в отместку за причиненные мне неприятности и огорчения…»

Натурально, препятствия нагромождаются одно на другое. В Кельне его скручивает горячка, но он так спешит, что продолжает свою дикую скачку с кучером и лакеем, причем один из них немец, другой англичанин, стало быть, по-французски не понимают ни единого слова. По-видимому, тринадцатого или четырнадцатого где-то между Майнцем и Нюрнбергом он нагоняет сквернавца, вовсе не убивает его, как обещал, а только отбирает утаенный экземпляр. Анжелуччи и тут вырывается и улетучивается в полную неизвестность, на этот раз навсегда.

И черт с ним, можно бы было сказать, если бы дикая скачка велась именно ради изъятия этого экземпляра. Однако именно в этой точке пути становится ясно, что Пьер Огюстен в этом немыслимом, вернее, в немыслимых красках изображенном вояже преследует какую-то иную, тайную цель. В самом деле, вместо того, чтобы поворотить от Майнца на запад, в родные края, он забирает круто к востоку, чтобы все-таки очутиться в немецком городе Нюрнберге, где у него не имеется ни знакомых, ни друзей, ни родни, точно у него там назначена какая-то встреча, недаром же он называл этот город Сартину.

Вслух объявленная причина всё та же: во что бы то ни стало догнать безнадежного наглеца Анжелуччи, хотя, подумайте, для какой неотложной надобности нынче его догонять? Никакой видимой надобности поворачивать в сторону Нюрнберга нет. Он, разумеется, догадывается об этом и сам. Собственна, и вся предыдущая история погони была шита такими белыми нитками, что только серое вещество самого простого устройства может беспечально поверить в неё. Поневоле возникает необходимость извернуться ещё раз. Но как? Видимо, случай выручает его, и он принимается на скорую руку выделывать такие скачки, что и самому простосердечному простаку остается разинуть от изумления рот.

Случай, видимо, самый банальный: на всех дорогах Европы бандиты безбоязненно и хладнокровно потрошат путешественников, полиция перед ними бессильна, в самом Париже хозяйничает Картуш, вопреки незаурядным полицейским талантам Сартина. Имеются они и на немецких дорогах, и не может быть ничего удивительного, если двое или трое из них нападают на одиноко скачущего француза, к тому же больного горячкой. Однако какими яркими красками изображает он это вполне заурядное происшествие!

Вы только представьте себе, дорожная карета вот-вот прибудет в ничтожный немецкий городишко Нейштадт, когда Пьер Огюстен оставляет свой экипаж и налегке отправляется в довольно прозрачный придорожный лесок по малой нужде. Не успевает он отдать природе неизбежную дань, как на него наскакивает верховой с явной целью убийства, тогда как второй незнакомец заходит предательски с тыла. Пьер Огюстен выхватывает пистолет из бокового кармана, так как в те мирные времена без пистолета путешествовать ни в коем случае было нельзя, и бац: пистолет осекается! Верховой подскакивает и исхитряется нанести ему удар в грудь, однако бандитский кинжал ударяется в ларчик, хранящий бесценную грамотку короля. Пьер Огюстен отбивается с такой яростью черт знает чем, что всадник, вооруженный кинжалом, почитает за благо бежать, оставив на месте шляпу, а с ней и парик. Пьер Огюстен вступает в схватку с другим, побеждает, швыряет его на колени, выкручивает руки назад, пытается связать мошенника поясом, но тут вдали появляется целая шайка, и он выпускает врага. Естественно предположить, что уж теперь-то от целой шайки злодеев ему никуда не уйти. Не тут-то было! Именно в этот момент с проезжей дороги раздается почтовый рожок, и разбойники, профессия которых заключается именно в том, чтобы останавливать кареты и грабить до нитки перепуганных путников, вдруг бросаются врассыпную.