Может быть, в душе проклиная бестолкового увальня, Пьер Огюстен вновь торопится в Англию, претерпевая такой силы шторм, что, как он выражается, у него «что-то оборвалось в груди» и ещё три дня спустя мутится в голове. Буря на море сменяется опасным волненьем на суше. Выясняется незамедлительно, что приглуповатый, но задиристый герцог д’Эгийон, смененный, но ещё не отошедший от дел, оскорбленный наглым пренебрежением со стороны какой-то сомнительной личности, наводняет Лондон своими агентами, приказав разузнать, чем там занимается этот, как его, Бомарше. Беда была бы невелика, если бы герцог был поумней. Однако глупец подбирает агентов по своему разумению, и целая банда ещё более глупых, неуклюжих и глупых лазутчиков тотчас обращает на себя внимание высококвалифицированной английской полиции. Проводится краткое и безболезненное расследование. Выясняется, что в дело замешан французский министр. Докладная записка ложится на рабочий стол лорда Рошфора.

В этот самый момент перед лордом Рошфором предстает ничего не подозревающий Пьер Огюстен. Положение лорда становится щекотливым. Как знать, кто именно, бывший министр или его давний приятель, действует от имени короля. Понятно, что о такого рода вещах лорду Рошфору знать не дано. Любому известно, что в таких сомнительных ситуациях лучше проявить чрезмерную осторожность, чем губошлепство, и лорд Рошфор принимает своего давнего друга чуть холоднее обычного, обращает внимание на его потрепанный вид, извещается о превратностях морского пути, горячо выражает свои соболезнования и на том обрывает прием.

Видимо, сообразив обстоятельства, пятого июля Пьер Огюстен обращается прямо к Сартину, чем подает нам достаточно ясный намек, что он ведет какую-то хорошо законспирированную интригу, в том числе и с английским правительством, именно в паре с этим испытанным мастером всякого рода закулисной игры. Дело до того важно, до того не терпит никаких проволочек, что он осмеливается через Сартина переслать на подпись его величеству им самим составленный документ, причем составляет документ с такой дипломатической тонкостью, что документ предоставляет ему самые широкие, даже неограниченные полномочия, тогда как король имеет в виду всего лишь скорейший и тщательный розыск мифического памфлета. Вот этот замечательный документ:

«Мсье Бомарше, имея мои секретные указания, должен отбыть возможно скорее к цели своего назначения. Соблюдение тайны и скорое исполнение порученного явится самым любезным подтверждением его рвения к моей службе, которое он может мне дать.

Людовик».

Сартин тотчас выкладывает документ на стол короля. Король собственноручно переписывает его, не меняя ни слова, подписывает и ставит дату «10 июля», которая лишний раз указывает на то, какой важности и какой спешки в действительности ведет в Лондоне переговоры Пьер Огюстен. Может быть, об этом ещё более говорит благодарственное письмо, отправленное самому королю без соблюдения всех необходимых формальностей при обращении подданного к своему государю, каких требует установленный этикет:

«Любовник но сит на груди портрет своей возлюбленной, скупец ключи, ханжа медальон с мощами, я заказал овальный золотой ларец, большой и плоский, в форме чечевицы, вложил в него приказ вашего величества и повесил себе на шею на золотой цепочке, как предмет самый необходимый для моей работы и самый для меня драгоценный…»

Владея таким изумительным документом, да ещё ради сохранности и ради того, чтобы находиться всегда под рукой, замурованный в золотой ларец, укрытый на груди под одеждой, Пьер Огюстен возвращает полное доверие лорда Рошфора и может продолжать переговоры о государственно-важных делах. Для короля же он сочиняет занимательную историю, наполняя её чуть ли не демоническим мраком, таинственными предосторожностями и опасностями для самой его жизни, совершенно несоразмерными тому предприятию, которое он вызвался провернуть для спасения честного имени королевской четы. Вероятно, при этом его вдохновляет уверенность в том, что чем неправдоподобнее он сочинит, тем вернее поверит в реальность происшествий простодушный, по мнению многих, прямо скудоумный король. Едва ли не с наслаждением, может быть, забавляясь, смеясь, нагромождает он нелепости одна на другую под видом обстоятельного доклада Сартину, который спустя несколько дней ляжет на стол короля:

«Я видел рукопись, прочел её, смог даже выписать из неё несколько параграфов. Я посулил пятьдесят гиней за то, что она будет добыта и предоставлена в мое распоряжение всего на несколько часов. Мне представлялось необходимым начать именно с этого, поскольку пасквиль мог оказаться заурядной злобной стряпней, не стоящей, чтобы о ней хлопотать, в таком случае не о чем было бы и говорить. Вчера вечером мне тайно вручили её в парке Уоксхолл на условии, что я возвращу её до пяти утра. Я пришел домой, прочел, сделал извлечения. Около четырех часов, открыв окно моей приемной, выходящее на улицу, я выбросил пакет, свернутый в трубку, человеку, который доверил мне рукопись и которого я опознал по условленному сигналу, после чего бедняга дал тягу. Таким образом теперь мне известно, о чем идет речь. Прошу Вас, прочтите возможно внимательнее то, что я пишу, и взвесьте все мои доводы, ибо это равно важно для нас обоих, для Вас даже больше, – ничтожнейшее упущение может стоить Вам немилости королевы, может превратить её в Вашего злейшего врага, что пресечет карьеру, которая становится весьма соблазнительной…»

Несколько странно читать эти известия о каких-то совершенно излишних условных сигналах, которые необходимо подавать в пятом часу на рассвете, точно вся операция касается не обыкновенного клеветнического памфлета, а важнейших и наисекретнейших сведениях о тайных планах английского кабинета на Средиземном море или в Канаде. Ещё страннее, что Пьер Огюстен пугает, в случае провала этого смехотворного дела, всесильного министра полиции пресечением карьеры и немилостью Марии Антуанетты. Смеется ли он, как, может быть, они вместе смеялись в кабинете Сартина, изумляясь, до какой крайней степени доверчив новый король? Способствует ли таким способом его продвижению в морские министры, преувеличивая трудности пресечения клеветнической деятельности закулисных врагов короля, зная отлично, что Сартин обязан доложить его письмо королю? Предпринимает ли он какие-то слишком серьезные, далеко идущие самостоятельные политические шаги и предупреждает Сартина, какая опасность им обоим грозит, если все тайны его экспедиции станут почему-либо явными?

Сквозь все эти дебри закулисной игры уже не продраться ни с каким фонарем. Он точно предупреждает о чем-то и не устает повторять:

«Если это произведение будет распространено, королева, справедливо раздосадованная, вскоре узнает, что предоставлялась возможность его уничтожить и что в это дело были замешаны как Вы, так и я. Её гнев может перейти все границы и оказаться тем более опасным, чем менее она позволит себе признаться вслух о его причине…»

Ему и этого мало. Под праведный гнев королевы он подводит философские основания:

«Первое правило в политике – доводить начатое до победного конца. Потерпевшему поражение не засчитываются никакие усилия, никакие старания. В отчаянии от невозможности отомстить врагам, которые не даются в руки, оскорбленный государь почти неизменно вымещает свой гнев на том, кто, будучи причастен к попытке пресечь зло, не смог добиться нужного результата, и в особенности так случается часто, ели государь этот – женщина…»