Четверг, 10 октября. Сегодня у нас завтракал бывший посол Соединенных Штатов в Германии Шерман вместе с группой немцев, очень интересных людей, знавших его, когда он жил здесь. Шерман был ректором университета Корнелла и сменил Эндрю Уайта, который был нашим посланником в Берлине во время президентства Мак-Кинли. Он жил в Берлине с 1925 по 1930 год. Сейчас ему уже за восемьдесят, но он по-прежнему очень живой и деятельный человек. Он допытывался у меня, следует ли ему просить аудиенции у Гитлера. Я уклонился от прямого ответа, так как мне пришло в голову, что, если он побывает в министерстве иностранных дел, канцлер из вежливости пригласит его к себе. Когда Шерман был здесь послом, американское правительство по его рекомендации подарило Гейдельбергскому университету новое здание и этим он снискал себе большую популярность. Во время его приезда в Берлин в апреле 1933 года Гинденбург пригласил его к себе и они долго беседовали о положении дел в Соединенных Штатах и в Германии. Шерман вскоре решил, что лучше воздержаться от встречи с Гитлером, хотя я не давал такого совета, просто предложив ему повидаться с его старыми знакомыми в министерстве иностранных дел. Я вернулся в посольство несколько позже обычного, и мне тут же доложили, что через несколько минут должен приехать русский посол. Мы уже довольно давно не виделись. Он весьма приятный и умный человек, но коммунист9. В Берлине его игнорируют почти все дипломаты, за исключением французского посла. Я рад видеть его. Я не мог догадаться, зачем он приехал – быть может, хотел встретиться с послом Буллитом, который должен прибыть завтра, однако мы уже утвердили состав приглашенных, и я не думаю, чтобы русский чувствовал себя хорошо на встрече, где будет несколько видных германских официальных лиц. Во всяком случае, мы беседовали с ним около часа, и я узнал, чего он хотел бы от Лиги наций, несмотря на свою неприязнь к англичанам. В скором времени я намерен нанести ему ответный визит.

Понедельник, 14 октября. Ко мне приходил доктор Шерман со своим нью-йоркским другом по имени Бен Смит. После долгой беседы о положении в Соединенных Штатах Смит с полнейшей откровенностью заявил: «Я нью-йоркский спекулянт, но, кроме того, – близкий друг президента Рузвельта». Я был немного удивлен тем, что он открыто признается в своей профессии, а также и тем, что он близко связан с президентом. На прощанье доктор Шерман шепнул мне, что его друг Смит – весьма ловкий спекулянт; в 1929 году он пренебрег советами всех банкиров и продал чудовищно много акций, играя на понижение, причем заработал не один миллион долларов. Патриотично ли это?

Среда, 16 октября. В пять часов я поехал в гостиницу «Кайзергоф», где нацисты устроили чаепитие и министр по делам культов Ганс Керрль выступил с разъяснением партийной политики в отношении германской протестантской церкви. Как полагают, Керрль сменит нынешнего архиепископа Мюллера, ибо последний чрезвычайно затруднил положение в церковных делах, держа в тюрьме десятки инакомыслящих лютеран.

На приеме присутствовали многие дипломаты: французский, английский, итальянский и другие послы, а также много немецких профессоров и ученых. Керрль говорил полтора часа. Члены нацистской партии, как он сказал, являются истинными немецкими христианами, и в конечном счете все верующие должны исповедовать нацистскую религию. Я спросил сидевшего рядом со мной человека, читал ли Керрль когда-нибудь Нагорную проповедь. Мой сосед рассмеялся, но ничего не ответил. Керрль объяснял, что Гитлер сделал для современной цивилизации столько же, сколько для своего времени Коперник, доказавший, что Земля имеет шарообразную, а не плоскую форму, как верили до него все христиане. С помощью наивных доводов он провел эту параллель до конца. «Весь мир, – сказал он, – в конечном счете признает идеи Гитлера, подобно тому как наши предки в конце концов признали идеи Коперника». Он произнес настоящую проповедь, призывая всех нас склонить голову перед новым откровением.

Аплодисментов не было, если не считать жидких хлопков по окончании речи. Лишь очень немногие ответили на гитлеровское приветствие оратора, когда он садился на место. Мне кажется, три четверти слушателей не принимали всерьез то, что он говорил.

Пятница, 18 октября. Сегодня я был на завтраке у доктора Шахта. Присутствовало человек двадцать – главным образом немцы. Среди гостей было также несколько американцев. Почетным гостем был доктор Шерман. Шахт без всякого стеснения говорил о своих итальянских симпатиях и острой неприязни к Англии и Лиге наций.

– Зачем применять санкции к Италии, законно требующей колониальных владений? – вопрошал он.

При этом он нисколько не думал о жестокости и несправедливости захвата чужих земель, об убийстве многих тысяч людей. Он не протестовал против позиции Соединенных Штатов, однако дал понять, что не одобряет ее. По-видимому, он боится, что Италия потерпит поражение, и в таком случае Германия окажется перед лицом серьезных трудностей как раз в тот момент, когда она почувствует себя достаточно сильной для захвата чужих территорий. Он резче, чем когда-либо раньше в моем присутствии, выступал против Лиги наций.

Воскресенье, 20 октября. Мне нет здесь покоя даже по воскресеньям. В воскресенье я прихожу в посольство к десяти часам утра. К этому времени всегда бывает готова принятая по радио сводка о событиях в Вашингтоне и Соединенных Штатах, которую я стараюсь внимательно прочитать. Иногда меня ожидает телеграмма с каким-нибудь запросом и чуть ли не каждый воскресный день приходится просматривать кипу писем, из которых иные требуют немедленного ответа. Поскольку правительство не отпускает средств на стенографистку, я вынужден писать множество писем от руки, и воскресенье – самый подходящий для этого день.

Сегодня прямо из Москвы, где он прожил много лет, прибыл корреспондент нью-йоркской газеты «Нэшнл» Луи Фишер. Зная направление этой газеты, я в самом начале беседы намекнул, что пропаганда – это проклятье нашего времени. Он был нисколько обеспокоен и спросил, что это значит; тогда я рассказал ему случай с нью-йоркским Штейбеновским обществом, пославшим в Германию около пятидесяти американских нацистов, немцев по происхождению. После этого Фишеру было трудно защищать пропаганду, ибо если признать, что коммунисты имеют право на пропаганду в Соединенных Штатах, то следует признать и право нацистских пропагандистов навязывать свое мировоззрение нашему народу.

Фишер не нашел, что возразить. Мы говорили об искажениях и пробелах в исторической науке, о долге каждой страны правдиво освещать перед народом свое историческое прошлое. Он удивился, когда я привел ему несколько фактов из нашей истории, и мне стало ясно, что он никогда по-настоящему не читал Джефферсона. Он не знал, например, что Джефферсон всю свою жизнь пытался осуществить постепенную отмену рабства. Было ясно, что Фишер, так много писавший о коммунизме и имеющий широкий круг читателей, куда хуже представляет себе историю долгой борьбы за демократию в Соединенных Штатах. Он не знает, что среди пропагандистской литературы, которую Линкольн посылал в Англию в 1862 году, были книги Генри Уорда Бичера, Гарриет Бичер-Стоу и многих других. В половине первого я, как обычно, вышел на час прогуляться.