Глядя на рубаху, Евдоким подумал, что еще год назад он понятия не имел о профессии бакенщика. А теперь стал им сам. Превратился в пролетария, как сказал Овсянников. Только сегодня он в полной мере ощутил, какой тяжелый груз ответственности лег на его плечи.

Наталья стала щепать лучину, чтобы растопить печь, накормить мужа завтраком. Но он остановил ее.

— Не возись ты с печкой, — произнес он тихо. — Принеси лучше молока.

Он выпил полную глиняную кружку, потоптался посреди избы и произнес, словно выдохнул:

— Ну, мне пора.

Наталья вышла проводить мужа на берег. Над горизонтом обозначился огромный, кровавый горб солнца. Дул теплый ветер. Он нес с собой запах оттаявшей земли и лопнувших осиновых почек.

— Вот уж и листья появились, — сказал Евдоким и добавил с легкой грустью: — Сеять пора.

Он толкнул лодку от берега и прыжком заскочил в нее. Поудобнее уселся на сиденье, взялся за весла. Наталья все еще стояла на берегу.

— Как пароход придет — услышишь! — крикнул он ей. — Я его встречу на перекате.

Раньше в такую пору он был в поле. На краю пашни стояла его телега с мешками пшеницы, а сам он, налегая на рукоятки плуга, пахал. Плуг выворачивал наружу жирный, лоснящийся чернозем. Весна — трудное время для хлебороба. Вспахать и отсеяться нужно в срок, который в Сибири составляет считанные дни. Евдоким не жалел ни себя, ни лошадь. Весной его лицо чернело, щеки проваливались, резче обозначались скулы. Но зато какой радостный возвращался он в село. А потом ждал первых всходов, первых дождей.

Тоска по утраченной жизни охватила его. Путь назад еще не был заказан. Он мог вернуться в Олениху, да и в Луговом его бы приняли в колхоз. Но Канунников понимал, что уже не вернется.

А река, меж тем, несла лодку и Евдоким лишь чуть шевелил веслами, стараясь выдержать правильное направление. И вдруг до него донеслись новые, не слышанные ранее звуки. Впереди, за многими поворотами Чалыша, раздался трубный голос, похожий на далекий рев быка. Канунников догадался — это гудок парохода и быстрее заработал веслами.

Первые тычки стояли на повороте, где он ловил осетров. Под напором течения они дрожали мелкой дрожью, пучки травы, привязанные к ним, шевелились, словно от ветра. За вчерашний день вода в Чалыше упала на вершок, но сегодня она снова начала прибывать. Тычки стояли на месте, правильно указывая путь пароходу. Да и что могло с ними случиться? Ведь после того, как прошел катер, на Чалыше не было ни одного человека. На реку Евдоким выехал не для того, чтобы проверить свою работу — уж в своей-то добросовестности он не сомневался. Ему хотелось встретить пароход, как и подобает бакенщику, у границы владений.

Следующие отметки глубины стояли там же, где он воткнул их в песчаное дно реки три дня назад. Здесь тоже все было в полном порядке. Он лишь мельком глянул на них и, налегая на весла, поплыл дальше. Впереди был самый опасный перекат. Он находился немного ниже протоки, в которой они со Спиридоном ставили фитиль. Река и здесь казалась полноводной, но это впечатление было обманчивым. Пароход мог пройти только узким коридором, прижимаясь к самому берегу. В тридцати саженях от него начинались песчаные косы. Летом они обнажались, образуя острова.

Чалыш нравился Евдокиму во все времена года. Но сегодня он был по-особому красив. На посветлевших, налившихся соком тальниках набухали бархатистые сережки. Молодая трава, которой еще вчера не было видно, нахально, прямо на глазах, лезла из земли. Ее упорство, неостановимая тяга к жизни удивляли Канунникова. Поднявшееся солнце разлило по реке золотистую краску, и Евдокиму казалось, что он попал в необыкновенный, сказочный мир. От вида травы, доносившегося с берега запаха сырой земли, готовой принять в себя семена растений, душа его переполнялась особой, не испытанной ранее радостью. Ему казалось, что он участвует в огромном празднике.

Чалыш нес свои воды вровень с берегами. Время от времени над самой водой проносились табунки стремительных чирков. Впереди показалась укрытая в тальниках протока, за которой начинался перекат. Евдоким расслабленно, бездумно смотрел на реку и вдруг подсознательно начал ощущать, что с ней произошла какая-то перемена. Словно она сделалась еще шире, вода поднялась в ней на невероятную высоту.

Канунников стал оглядываться, ища отметки глубины и, увидев их, удивился. Они стояли не в тридцати саженях от берега, а в доброй сотне, открывая пароходу прямой путь по самой середине реки. Еще не веря своим глазам, он повернул лодку прямо на тычки. Первая мысль, пришедшая в голову, была о том, что виной всему необычайно высоко поднявшаяся вода. Она затопила берег и потому тычки оказались так далеко от него. Но тогда почему же он не заметил этого на других перекатах?

Все стало ясно, когда Евдоким подплыл к тычкам, одиноко маячившим на середине Чалыша. Их установили здесь другие люди. Одна тычка была его. Он узнал ее по затесам и потому, как был привязан к ней пучок травы. Вторая была новой. Очевидно, прежнюю упустили, когда выдергивали из реки, и она уплыла, подхваченная течением. А эту вырубили на берегу. Евдоким взялся за нее и в это время второй раз услышал звук парохода. Канунникову показалось, что пароход находится совсем рядом. Он как бы спрашивал бакенщика, можно ли идти по реке дальше?

В голове тут же созрела единственно верная мысль: вытащить из воды одну тычку и смерить ею глубину. Если она соответствует норме, значит кто-то до него промерил здесь дно и указал пароходу правильный путь. Если же тычки умышленно перенесли на мель, то кому-то требовалось, чтобы пароход попал в аварию. Евдоким ухватился за тычку обеими руками и принялся раскачивать ее из стороны в сторону. Потом с силой дернул. Но сырая, набухшая в реке талина, не поддавалась.

Злясь на тех, кто так глубоко загнал тычку в дно, Евдоким одной ногой встал на борт лодки и стал рывками тянуть ее из воды. Наконец после долгих усилий он вытащил талину из песка. Тут же ткнул ею в дно и обомлел — глубина Чалыша была здесь не больше сажени. Тогда Канунников, упираясь тычкой, словно шестом, направил лодку к берегу. Она шла прямо над песчаной косой — и везде глубина была одинаковой. Сомнения развеялись: тычки переставили умышленно. Не появись здесь Евдоким, пароход неминуемо налетел бы на мель. Он был уже рядом, за двумя или тремя поворотами