— Она уехала, — повторял он вслух. Его голос был спокойным, безликим, только с лёгким налётом недоверия. — Она уехала...

Как просто и бесповоротно это звучало. Как окончательный приговор. Просто и бесповоротно, как смерть...

Он погрузился в тяжёлую дремоту.

Уже смеркалось, когда он снова проснулся, и на этот раз от острой, стреляющей боли. Его взгляд упал на маленькую статуэтку Богородицы. Он осторожно взял её в дрожащие ладони. Как тяжело, наверное, было Марии оставить фигурку... Она так много для неё значила. Это был её талисман, поверенный её тайных мыслей. Она целовала Мадонну перед каждым спектаклем. И теперь оставила ему в память их любви.

Постепенно его мозг снова воспламенился. Она опять принесла себя в жертву, но на этот раз он не примет её. Через несколько часов отходит поезд в Париж. Он будет там раньше Марии, потому что она тоже, подобно Сесиль, боялась поездов. Он вернёт ей статуэтку... Феликс уже переодевался в дорожный костюм, дёргал за шнурок колокольчика, просил счёт, давал инструкции, чтобы его багаж отвезли на вокзал. Нетерпение делало его беспокойным. Он больше ни минуты не желал оставаться в своём номере.

Феликс уже хотел выйти из комнаты, когда раздался стук в дверь.

— Войдите! — крикнул он раздражённо.

Коренастый, хорошо одетый незнакомец в красновато-коричневом двубортном костюме снял шляпу, обнажив розовую лысую макушку.

— В чём дело? — спросил Феликс, нахмурившись.

— К вашим услугам, сэр. Позвольте представиться. Я — барон фон Стулейнхейм из Ганноверского представительства. Вот моя визитная карточка. Можно войти?

— Боюсь, что мне придётся отложить на другой раз удовольствие познакомиться с вами. Я очень спешу и, как видите, собирается уходить.

— Теперь моя очередь бояться, что вам придётся отложить ваш отъезд, — сказал посол с той же невозмутимой вежливостью. — Видите ли, мой дорогой герр Мендельсон, вы не покинете этот город.

Прежде чем Феликс успел произнести слово, барон продолжал тем же тоном вкрадчивой любезности:

— Может быть, мы присядем? Проще общаться, сидя на ягодицах, чем стоя на ногах.

— Это что, розыгрыш? — прошипел Феликс сквозь стиснутые зубы.

Барон одарил его благосклонной улыбкой.

— Похоже, не правда ли? Но позвольте мне заверить вас в том, что это не розыгрыш. Не пытайтесь потянуть за шнурок колокольчика. Я позаботился о том, чтобы никто не пришёл. Не пытайтесь также открыть дверь. В коридоре стоят на страже двое громадных и очень глупых парней. Конечно, — добавил он, усаживаясь на стул, — вы могли бы выброситься из окна, но я слишком высокого мнения о вашем здравом смысле, чтобы поверить, что вы выберете такой нелепый выход. Ни одна женщина не стоит того, чтобы из-за неё кончать самоубийством. Могу ли я ещё раз предложить вам сесть? Мне неудобно, что я сижу, а вы стоите.

— Не сяду, — огрызнулся Феликс, — и я требую...

— Объяснений. — Барон кивнул с сочувствующим пониманием. Он откинулся на спинку стула и скрестил пухлые руки на круглом брюшке. — Пожалуйста. В моём кармане лежит письмо, подписанное мною, с требованием вашего немедленного ареста. Хотите взглянуть?

— Ареста? — Тон Мендельсона сделался угрожающим. — Этот фарс продолжается слишком долго. Прошу вас немедленно покинуть мой номер, не то...

— Не то что? — спросил визитёр со сводящим с ума спокойствием.

В этом коротышке с детским личиком было что-то твердокаменное. Некоторое время он не сводил с Феликса своих глаз-бусинок. Когда ответа не последовало, он продолжал:

— Как я говорил, у меня есть письмо, требующее вашего ареста.

— На каком основании?

— На самом ужасном из всех, которое наиболее трудно опровергнуть, — на основании подозрений.

Своим ровным голосом дипломат перечислил обвинения. Феликса подозревали в симпатиях к революционерам и в подстрекательстве к политической нестабильности в Ганновере. Как посетитель и ожидал, его слова были встречены осмеянием и угрозами жаловаться. Терпеливо, с добродушной улыбкой, сцепив руки на животе, он позволил Феликсу выразить свои чувства. Затем сказал:

— Вы абсолютно правы. Эти обвинения необоснованны и нелепы. Но их нельзя игнорировать, и потребуется немало времени — по крайней мере три недели, — чтобы доказать их ошибочность. Видите ли, мой уважаемый сэр, вы сделали ошибку, встретившись с хорошо известными политическими смутьянами в задней комнате некой отдалённой таверны.

Оцепенев, Феликс осознавал возможные последствия его невинного визита к Вагнеру. Если один музыкант может заниматься политической деятельностью, почему не может другой? Кто поверит, что он ходил в грязную таверну через чёрный ход и назвал пароль только для того, чтобы обсудить музыкальные дела?

Барон молчал, чтобы дать Феликсу возможность подумать. После длительной паузы он продолжал свои рассуждения:

— Беда революционеров заключается в том, что они всегда встречаются в тавернах. А их владельцы — прирождённые стукачи. Те же, кто не являются стукачами, принуждаются к этому — иначе они перестают быть владельцами таверн.

Взгляд, брошенный на Феликса, сказал ему, что стадия угроз и обвинений почти миновала. Барон попросил Феликса сесть, и на этот раз небезуспешно.

— Возможно, вы хотите обратиться к его величеству? — спросил он с наигранным участием. — Все знают, какого высокого он мнения о вас. К сожалению, как вы знаете, его величество сегодня утром отправился в Мюнхен.

— Ладно, — сказал Феликс, признавая своё поражение. — Чего вы хотите?

— Дайте мне слово чести, что не попытаетесь покинуть Дрезден в течение десяти дней и придёте ко мне пообедать. Я одинокий человек и буду очень рад вашему обществу. — Поскольку Феликс колебался, дипломат добавил с искренней, почти отцовской нежностью: — Поверьте, мой дорогой сэр, у вас нет выбора. В качестве последнего аргумента могу добавить, что у меня превосходный повар, и я надеюсь, что обед вам понравится.

Как ни странно — и Феликс должен был с раздражением признать это, — обед ему и в самом деле понравился. Его подали в личной столовой посла, в элегантной нарядной комнате в стиле рококо, типичной для многих дрезденских особняков. Кудрявые амуры резвились на потолке в лазурном и нереальном небе, а грациозные нимфы над дверью веселились в ещё более нереальном лесу. Стол поставили перед камином, и колыхающиеся языки пламени высекали рубиновые и янтарные искры из винных кубков.

Сначала Феликс пытался найти убежище в упорном молчании, заняв позицию заключённого под принуждением, но по мере всё новых и новых блюд ему было всё труднее оставаться неблагодарным по отношению к этому приветливому и обходительному высокому должностному лицу. Гнев — изматывающее чувство, если продолжается долго, и он устал возмущаться. Изумительные вина посла оказывали своё расслабляющее действие. На него напало нечто вроде беспомощного смирения. Через десять дней Мария ещё будет в Париже...