не оставила Габая в покое и когда он вышел на свободу. Не раз и не два его вызывали на «душеспасительные» беседы и требовали и требовали от него то отречения, то каких-то сведений. Но Габай оставался непреклонен. В ту пору КГБ готовило процесс Якира и Красина, и Габай глубоко переживал нестойкость своего близкого друга Петра Якира. Он любил Якира, и поведение Якира на следствии было для Габая страшным потрясением. И потом у Габая не было работы. Он никак не мог получить работу по своей специальности — преподавателя русской литературы, в которую он был не только безгранично влюблен, но и был ее глубоким знатоком и ценителем. Он мог бы получить эту работу, если бы пошел навстречу требованиям КГБ. Но для него это было невозможно.

Так все несчастливые обстоятельства последних лет его жизни завязались в один узел, и у него не было сил развязать его. Он предпочел разрубить его. И он это сделал, сделал страшно и беспощадно — он убил себя.

Россия! Твой сын Илья Габай покинул тебя, покинул навсегда. Плачь, Россия...

* * *

Еще студентом в довоенные годы я ездил в археологические экспедиции. В 1939 г. во время раскопок в Новгороде я подружился со многими археологами и подружился на всю жизнь. Одним из них был Шура (Александр Львович) Монгайт. Мы были друзьями с Шурой, с его женой Валей, в которую я был немножко влюблен, да и со всем семейством в продолжении трех с половиной десятков лет. Последние восемнадцать лет мы жили в одном доме кооператива Академии наук СССР по ул. Дм. Ульянова, д. 4 на Ленинском проспекте в Москве.

Об этом доме и о тех, кто в нем жил и живет, наверное, можно было бы написать не один рассказ. Но сейчас речь не о них.

В 1974 году случилось большое несчастье: Шура заболел раком поджелудочной железы, болезнью неизлечимой и мучительной. Последние годы его жизни были отравлены преследованиями со стороны директора Института археологии академика Рыбакова. Антисемит Рыбаков удалил из Ученого совета Монгайта, Федорова и палеонтолога Цалкина — трех выдающихся ученых. Никто в Институте археологии не осмелился поднять голос протеста. Но этим Рыбаков не ограничился. Он лишил Г. Б. Федорова экспедиции, которую тот создал в Молдавии и руководил ею в течение 20 лет, потому что Рыбакова не устраивала самостоятельность суждений Федорова. Рыбаков чинил препятствия и Федорову, и Монгайту в публикации рукописей.

Весь коллектив сотрудников института Рыбаков держал что называется железной рукой. Малейшее проявление критики глушилось «на корню». И партийное бюро, и профсоюзная организация были у Рыбакова «в кармане». Такова вкратце была атмосфера в Институте археологии ко времени смерти Монгайта.

...На прощание с Монгайтом пришли в конференц-зал десятки людей. Он дружил с многими учеными, композиторами, артистами, писателями. Среди тех, кто пришел проводить Шуру в последний путь, был Андрей Дмитриевич Сахаров.

Дети Монгайта, Боря и Дима, попросили меня сказать несколько прощальных слов. И я их сказал. Но это были не только слова о Шуре. Я говорил о нашем конформистском обществе. И о том, как трудно приходится подлинному ученому в эпоху «суетливого конформизма». Я напомнил о расправе, которую учинил академик Рыбаков, выведя из Ученого совета трех выдающихся ученых. Я вспоминал о жизни Шуры, но я имел в виду всех тех, кто присутствовал на похоронах. Я говорил это для живых, для сотрудников Института археологии, как бы приглашая их отрешиться от страха перед Рыбаковым, почувствовать себя людьми, подняться до уровня нормального человеческого достоинства. Мои слова падали в свинцовую тишину. Потом я видел, как был потрясен Рыбаков, пришедший на похороны. Надо сказать, что Рыбакова просили на похоронах не появляться, так как это будет неприятно семье Монгайта. Но все-таки он пришел, пришел за расплатой.

Позднее в партийных кругах утверждали, что Некрич воспользовался похоронами Монгайта для политического выступления. Однако никаких видимых последствий для меня выступление не имело. Да я и не боялся последствий. Выбор не идти на компромисс с нашим конформистским обществом был мною уже сделан.

Тридцать лет я проработал в одном и том же институте, и многие годы институт занимал основное место в моей жизни. Здесь была не только работа, за которую я получал заработную плату, здесь находился центр исторической науки в СССР, а я был историком по призванию. И не буду скрывать, гордился и горжусь этим. Погружение в историю было и остается для меня источником наслаждения и тоски.

Занятия историей в Советском Союзе — дело чрезвычайно сложное с психологической точки зрения. История, как и все другие науки в СССР, является собственностью коммунистической партии и государства. Государство, фактически единственный работодатель страны, субсидирует науку. Поэтому каждый ученый является одновременно и государственным служащим; он обязан постоянно думать и строить свою работу таким образом, чтобы это приносило пользу государству. Партия берет на себя заботу об идеологическом курсе общественных наук, она направляет этот курс, исходя не только из своих стратегических планов, но прежде всего из тактических, рассчитанных на короткий период. И ученых-обществоведов заставляют приспосабливать свои научные интересы к интересам конъюнктурных партийных соображений. Вчера маршал Тито был предателем дела социализма, агентом ЦРУ, троцкистом и прислужником империализма. И в Советском Союзе писались десятки диссертаций, в которых будущее кандидаты и доктора наук пытались наукообразно доказать это. Потом было признано, что произошла небольшая ошибка, и Тито не шпион, а коммунист. И несчастные диссертанты шли в Ленинскую библиотеку, брали свои диссертации и украдкой вырывали оттуда страницы, которые не столько свидетельствовали против Тито, сколько против них самих. Примеров такого рода можно было бы привести десятки. И это было дело, не только связанное с определенной кампанией «против» или «за», а обычным рутинным делом. Словом, обществоведы в Советском Союзе были и остаются пленниками политической конъюнктуры.

Семь лет пролежала в издательстве «Наука» книга Г. Б. Федорова «Археология Румынии» из-за неурядиц в советско-румынских отношениях. Да что там обществоведы! Ученые в области физических, технических, естественных наук также в той или иной степени находятся во власти конъюнктуры и платят своеобразный выкуп в виде цитат из сочинений классиков марксизма-ленинизма в своих книгах. Эти цитаты на самом деле не имеют никакого отношения, скажем, к теории света или к биофизике, но они являются свидетельством благонадежности и политической зрелости ученого.

И я всю свою жизнь платил эту дань. Сначала большую, потом поменьше до тех пор, пока не взбунтовался. Когда же я взбунтовался, жизнь моя начала быстро меняться: институт явно отстранялся