собирать деньги для политических заключенных и для диссидентов, и эти деньги часто давали люди, которые не хотели бы встречаться или знакомиться с диссидентами. Но деньги и одежду они давали охотно, просили и брали читать самиздатовскую литературу и пр. Эти либерально мыслящие люди могут, конечно, страха ради иудейского, внезапно отвернуться и даже поднять руку на собрании за осуждение Сахарова или Солженицына или даже своего собственного коллеги по работе, поставить свою подпись под какой-нибудь гнусной резолюцией, но в другой раз, при более облегченной политической и нравственной атмосфере, либералы могут выполнять и полезное дело: встать на защиту кого-нибудь при угрозе увольнения с работы. Примеры тому мы встречали неоднократно даже после ухода Хрущева, в 1965-66 годах и позднее. Напомню о петициях, сборах подписей, выступлениях против избрания в Академию наук СССР крайне реакционных фигур.

Либералы могут быть частью общедемократического движения, но они могут быть и резервом сил реакции. Так что пренебрегать ими в любом случае вряд ли стоит.

Один случай заставил меня еще раз подумать об опасности возрождения сталинизма. Я принадлежал к числу тех, кто считал, что возвращение к сталинизму вряд ли возможно в нашей стране, так как психологическая атмосфера изменилась радикальным образом. Но вот что произошло в нашем Институте всеобщей истории несколько лет тому назад:

Отмечали семидесятилетие профессора В. М. Далина, о возвращении которого после многолетнего пребывания в лагере я уже писал. Виктора Моисеевича в Институте все любили, и зал, в котором происходило торжественное заседание, был полон. Говорили много приятных слов юбиляру, которые он безусловно заслужил. Но вот слово предоставили Далину. Он довольно остроумно рассказывал о своей жизни, однако почти полностью обошел молчанием время своего пребывания в лагере, а ведь это без малого составляло треть его сознательной жизни. Под конец он разволновался и вдруг срывающимся голосом, воскликнул: «Товарищи, давайте споем наш партийный гимн "Интернационал"!» И все встали и запели. Все, кроме меня. Я стоял и молчал, и думал о том, как течет Кровавая Река и как даже те, кому чудом удалось выбраться из нее, теряют память, забывают о прошлом. Неужели верно, что тому, кто забывает прошлое, суждено пережить это еще раз? Значит так просто можно возродить психологическую атмосферу истерии? Так ли уж заметна грань между атмосферой, когда хочется воодушевленно запеть партийный гимн, и атмосферой жертвоприношения под звуки этого гимна?.. Когда все расходились, ко мне подошла одна моя знакомая, с которой я дружил, и сказала мне тихо, чуть-чуть улыбаясь: «А я знаю, кто не пел "Интернационал"».

В нашем институте есть стенд, на котором выставлены фотографии участников Великой Отечественной войны. Была там и моя фотография. Однажды — дело было в конце 1974 года — мне сказали, что что-то с моей фотографией неладно. Я подошел и посмотрел: оказалось, что кто-то проткнул мои глаза на фото. Вскоре повесили другую мою фотографию. Кто-то высказал предположение, что это, мол, сделали дети, приходившие на елку в институт, другие пошутили, что это сделала какая-нибудь женщина из ревности. На том дело и кончилось. Но я сразу понял, в чем дело. Такого рода происшествий в институте еще никогда не случалось.

Спустя несколько месяцев моя фотография была просто сорвана со стенда. Тогда мне сказали, что это хулиганство, но хулиганов почему-то никто разыскивать не собирался. Как раз в это время стало известно, что я собираюсь покинуть страну. Нет никакого сомнения в том, что в обоих случаях это было сделано преднамеренно, и даже высказывалось предположение, что это было сделано неким Б., местным доносчиком. Характерно, что и в том и в другом случаях никто из представителей администрации или общественных организаций института не счел необходимым выразить мне хотя бы сожаление. Сам я расценил первую акцию как предупреждение мне со стороны властей, а вторую как месть и объявление войны.

Но срыв фотографии был далеко не единственным эпизодом последних лет, показавшим мне, что мое положение будет все более осложняться и ухудшаться. Вот, например, другой эпизод.

Однажды один мой близкий друг пригласил меня на защиту своей диссертации на соискание степени доктора исторических наук.

На защите было довольно много народу, главным образом сотрудники этого института. Со стороны пришло всего лишь несколько человек и среди них был я. Вел заседание директор Института академик Н. Н. Иноземцев. В ту пору он уже был кандидатом в члены ЦК КПСС.

За несколько минут до начала заседания ученый секретарь Института Литвин обратился к аудитории с коротким заявлением, из которого следовало, что присутствие несотрудников Института и даже лиц, непосредственно несвязанных с данной темой, не представляется обязательным. Я расценил это как приглашение мне покинуть зал заседаний. Но я сделал вид, будто не понял намека, и продолжал сидеть на своем месте. Наступило некоторое замешательство. Однако пора было открывать заседание. Пригласить меня отдельно покинуть зал заседаний ни Иноземцев, ни тем более Литвин не решились. Иноземцев — человек неглупый и в перерыве, когда я проходил мимо него, поднялся и протянул мне руку. Мы обменялись рукопожатием.

Но я был огорчен. Еще раз подтвердилось, что я являюсь, так сказать, номине одиоза, одиозной фигурой. Иноземцев вполне мог служить барометром отношения партийных инстанций ко мне.

* * *

В эти годы я обрел новых друзей. Они разных национальностей: немцы, французы, итальянцы, англичане, скандинавы, чехи, венгры, поляки и даже новозеландцы.

Особенно я подружился с историком и журналистом Нильсом Мортеном Угардом, корреспондентом норвежской газеты «Афтенпостен». Я прочел его очень хорошую книгу «Норвегия и великие державы во время Второй мировой войны» и она мне очень понравилась. Он скоро покидает Москву, но успевает оказать мне огромную услугу. Мы встречаемся с ним в Осло летом 1976 года. Потом судьба сводит меня с замечательным малым Марио Корти и его женой Леной. Марио работает переводчиком в итальянском посольстве. Его добросердечность плюс отличное знание русского языка распахивают перед ним двери домов многих московских интеллигентов. Мы становимся друзьями и, надеюсь, на всю жизнь. В 1978 г. Марио и Лена переводят на итальянский язык мою книгу «Наказанные народы». Однажды приезжают ко мне в гости новозеландцы, и мы устраиваем прекрасный ужин из новозеландского ягненка, московской водки и русских закусок. Потом мы смотрим кинофильмы о Новой Зеландии...

На рождественские праздники я пригласил к себе в гости Корти. У них четверо детей: мальчик Аллесио, девочки Ольга, Александра и Илари. Мы тщательно готовимся вместе с моими близкими друзьями к Рождеству: ведь придут четверо детей. Готовим подарки. Наконец приходят. Все необычайно весело: