Поправка была существенная, и возразить было нечего. Зарубин вздохнул и продолжал читать.

Партизаны сообщали об удачно проведенной операции, в результате которой было отбито более ста голов крупного рогатого скота. Гитлеровцы рискнули гнать скот напрямик через лес и потеряли все стадо. Рассказывали и о взрыве моста при помощи дрезины.

В конце сообщалось о тех, кто навсегда и кто временно ушел из боевых рядов партизан.

Письмо взволновало всех.

Другое послание — от Рузметова и Охрименко. Написано оно было явно в охрименковском стиле: «Пишут вам не абы кто, а командир и комиссар бригады. Командир еще туда-сюда, хоть какое ни на есть воинское звание имеет, а комиссар — сплошная гражданка. Чудеса, да и только!…»

Хорошее, теплое письмо написал доктор Семенов. Все трое прошли через его руки. Он спас жизни всем троим. «Теперь мы за вас не волнуемся. Поправляйтесь, — писал доктор, как всегда, во множественном числе, — целуем и обнимаем».

Четвертое письмо — Добрынина — было коротким, но своеобразным: «Надо совесть знать, ребята. Вы, наверное, решили, что борьба окончилась и можно — на боковую. Бросили одного старика, и тяни, мол, сивка. Так дело не пойдет». В письме передавались приветы от Пушкарева, Микулича, Беляка и других подпольщиков.

Перечитывали эти письма по нескольку раз в день, так что скоро знали их наизусть.

В квартире начальника госпиталя, подполковника медицинской службы Жильцова, было необычно людно и шумно. В одной из трех комнат на столе расстелена большая полевая карта. Окна без светомаскировки — открыты настежь. Табачный дым выходит из них клубами. Около карты — Гурамишвили, Жильцов, Зарубин, Наталья Михайловна, Снежко, Костров. Полковник показывает аэродром, откуда Зарубин и Костров завтра вечером вылетят к себе «домой» — в бригаду.

Во второй комнате скромно, по-фронтовому, накрыт стол.

— Езда займет шестнадцать часов, без учета всяких дорожных приключений, — сказал Гурамишвили, — а поэтому есть предложение выехать не позже чем через два-три часа. Нет возражений? — Он положил большую ладонь на карту и обвел взглядом присутствовавших. Все молчали. — Ну, если так, не будем терять времени — и за стол.

Наталья Михайловна старалась держаться бодро, но глаза выдавали ее внутреннее волнение. Это заметил Гурамишвили.

— Ничего, дорогая, — сердечно сказал он. — Самое тяжелое уже осталось позади. Надо потерпеть еще немножечко, и все будет хорошо.

Наталья Михайловна благодарно посмотрела на полковника и кивнула головой.

Над шоссе густой пеленой висит пыль, идут бесконечные вереницы автомашин. Воздух дрожит от зноя и гула моторов.

Впереди в лучах заходящего солнца блестит река.

С трудом переехав по новому деревянному мосту на другой берег, машина сворачивает с шоссе на большак, потом на проселок и мчится к виднеющемуся вдали лесочку.

— Почти доехали, — говорит полковник и направляет машину прямо через поле.

Только подъехав совсем близко, друзья различили на опушке леса хорошо замаскированные в зелени самолеты.

В лесу разбросаны землянки, палатки и просто шалаши из ветвей. Здесь оживленно и шумно.

Но полковник снова вывел машину из леса и покатил под гору, к раскинувшейся в низине деревушке.

— Куда же мы? — поинтересовался Зарубин.

— На мою базу, — усмехнулся Гурамишвили. Въехали в маленькую, в одну улочку, деревушку и завернули в первый же двор.

— Вот и все. Прошу высаживаться. — И полковник заглушил мотор.

Вылезли из машины и принялись сбивать пыль с одежды. Полковник прошел в дом и через минуту вернулся.

— Вон колодец, — показал он, — раздевайтесь, мойтесь и садитесь за стол. Меня не ждите. Я схожу к командиру полка и узнаю, какие виды на ночь. Возможно, спать не удастся.

Не спать, так не спать. Зарубин и Костров к этому готовы: чем скорее лететь, тем лучше.

Раздевшись до пояса, они поливали друг друга прямо из ведра. Холодная колодезная вода сразу сняла усталость.

В маленькой избе с небольшими сенцами хозяйничал усатый пожилой солдат. На столе урчал самовар, стояло молоко в кринке, лежал на тарелке творог, мед в сотах.

— Прошу угощаться, товарищи, — приглашал солдат. — Приказано кормить вас. — Он разлил по большим эмалированным кружкам молоко и добавил в него немного чаю. — С дорожки перво-наперво чайком надо побаловаться.

Когда гости поели и задымили папиросами, возвратился полковник.

— Во-первых, освобождены Брянск и Бежица, а во-вторых… — Он налил себе большую кружку молока, выпил ее залпом и съел несколько ложек творогу. — А во-вторых, прошу на аэродром.

Деревенька уже давно спит, а на аэродроме кипит ночная жизнь. Один за другим в небо поднимаются самолеты. Воздух наполнен ревом моторов. В партизанскую зону идет четырехместный самолет. Сигналы получены еще вчера. С минуты на минуту здесь ожидают радиограммы: нет ли каких изменений в общей обстановке?

— Вот это письмецо передай Бойко. — Гурамишвили протянул Зарубину маленький тугой конверт, перевязанный крест-накрест суровой ниткой. — Это сынишка его пишет.

— Как он у вас? — поинтересовался Костров.

— Скучает немного, а так — ничего. Учится, много читает. Очень впечатлительный, любопытный мальчонка. Скажите Бойко — пусть не беспокоится…

— На посадку! — приглашает дежурный, и все идут к машине.

— Все в порядке? — спрашивает полковник высокого летчика в комбинезоне.

— У них там всегда все в порядке, — отвечает тот. — Мы уже привыкли, товарищ полковник. Летишь к ним в лес, точно к себе на аэродром. Молодцы ребята!

— А вот их командиры, — говорит полковник, показывая на Зарубина и Кострова.

Летчик вытянулся, взял под козырек и крепко пожал руки обоим.

— Так что знай, кого везешь.

— Ясно, товарищ полковник!

Взревел мотор. Самолет, плавно покачиваясь, начал выруливать на старт.

Советская армия стремительно наступала. Огрызаясь, оставляя на полях сражений разбитую технику и горы трупов, гитлеровские захватчики тянулись на запад.

Ничто не могло остановить яростного напора советских воинов. Безуспешно пытались фашисты закрепиться на заранее подготовленных оборонительных рубежах, на многочисленных водных преградах.

Удары Красной армии следовали один за другим.

Над шоссейными дорогами, большаками, проселками днем и ночью стеной стояла пыль.

Отступая, оккупанты старались увезти все, что могли. На поездах, автомашинах везли лес, железо, строительные материалы, скот, необмолоченный хлеб. Хлеба, стоявшие на корню, сжигались. В ночи зарево охватывало полнеба — горели подожженные хлеба.