Мы встретились в аэропорту, сразу после того, как я отвезла Хьюи и Ташу в музыкальную академию, а Джереми оставила у спортивного комплекса. До окончания посадки на рейс до Нью-Йорка оставалось всего каких-то десять минут, поэтому мы распрощались второпях. Последнее, что я сказала Белле: “Ты точная копия меня”. Последнее, что она сказала мне: “Не точная. И всё равно никто не узнает”, – обняв меня, она добавила. – “Тебе понравится жить в Нью-Йорке”.

Мы поспешно обменялись сумками, вытащив из них какую-то мелочёвку, а какую-то оставив внутри, после чего, в последний раз помахав друг другу руками сквозь толпу спешащих людей, окончательно исчезли из поля зрения друг друга. В тот момент я не знала, что попрощалась со своей старшей сестрой навсегда.

Очутившись на улице Нью-Йорка я наконец осознала, какую глупость совершила. По нашей с Беллой договоренности Родерик должен был прилететь в аэропорт Нью́арк Ли́берти уже через какие-то восемнадцать часов, но он до сих пор ещё даже не позвонил мне.

Я направлялась в магазин, который посоветовала мне Белла, за свечами для романтического ужина, когда внезапно забеспокоилась относительно того, что мне до сих пор никто так и не позвонил.

Открыв сумочку от Луи Витон, отданную мне в аэропорту Беллой, я начала искать свой телефон, как вдруг наткнулась на американский паспорт своей сестры.

Как только можно было забыть свой паспорт, но при этом не забыть забрать упаковку жевательных резинок?!.. В этом была вся Белла.

Положив паспорт сестры обратно на дно сумочки, я достала свой, чтобы перепроверить его, и именно в этот момент на тротуар, по которому я шла, выехало жёлтое такси.

…Ударившись головой о тротуарную плитку и потеряв сознание, я выпустила из рук свой паспорт, и тот упал в канализационную решётку. Ни его, ни билет до Нью-Йорка, который Белла спрятала в бардачке моего автомобиля, превратившегося несколькими часами ранее в смятую консервную банку, никто никогда так и не найдёт.

Как не нашли бы и нас, не отыщись мы сами.

Паспорт, найденный в моей сумочке, гласил, что меня зовут Изабелла Палмер. Сама же я ни своего имени, ни чего-либо другого о себе и своей жизни не помнила, так что ни подтвердить, ни опровергнуть данной информации не могла. Я не знала, что приехала в Нью-Йорк под другим именем, как и не догадывалась о том, что отныне мне придётся жить под именем моей сестры. И так будет до тех пор, пока я не вспомню… Пока не завоюю право вернуть себе своё имя обратно.

Амнезия не бывает милостивой. Со мной не была. Я помнила, что перед тем, как угодить под колёса такси, у меня кольнуло сердце, будто я ощутила что-то неладное, произошедшее за тысячи километров от места, в котором я находилась, но ничего конкретного больше вспомнить не могла. Словно между мной и реальностью возникло невидимое стекло, ограждающее меня от страшных знаний.

В больнице меня продержали месяц – благо Изабелла Палмер незадолго перед этим оформила медицинскую страховку – однако меня так никто и не нашёл. Я не могла знать о том, что Белла умерла прежде, чем успела хоть кому-нибудь сообщить о том, что она сумела спасти меня. Ни единая душа даже догадываться не могла о том, что меня необходимо искать в Нью-Йорке. Более того, в розыск была подана Изабелла Палмер, Стелла же Палмер, покинувшая страну под своим именем, не разыскивалась вовсе – по официальным данным она вообще была мертва.

…Знакомство с Патриком, вера в то, что я художница, проживание не своей жизни – это десятилетие, отданное мне Беллой. Едва ли я осознавала, что должна быть кому-то благодарна за то, что мне позволено не просто продолжать жить, а проживать полноценную жизнь успешного художника… Ну, почти полноценную жизнь.

Меня беспокоили мысли о семье. Я о ней совершенно ничего не помнила, но одновременно никак не могла прекратить думать о её существовании. Всё это время на своей груди я носила цепочку из крупных звеньев белого золота, на которой висело золотое обручальное кольцо с внутренней гравировкой в виде знака бесконечности. Это кольцо и эта гравировка не давали мне покоя. Я не знала, что у какого-то заокеанского мужчины есть точь-в-точь такое же кольцо, только большего размера, однако я ощущала именно это – что у моего кольца есть близнец. Отчасти именно ради этого кольца я, каждый день на протяжении десяти лет, боролась. Переплывала океан против течения, чтобы однажды доплыть до родного берега.

Однажды я задала Патрику странный, но почему-то мучающий меня вопрос, состоящий всего из трёх слов: “Интересно, я рожала?”. Патрик, к тому времени уже начавший за мной ухаживать, напрягся, услышав от меня подобное, мне же легче от озвучивания своих терзаний не стало, так как никто не мог дать мне ответа на этот мой вопрос. Это странно, но я чувствовала, будто моё тело произвело когда-то жизнь. Я чувствовала даже не одну жизнь вышедшую из меня, но никак не могла этого объяснить.

…Спустя пять лет кромешного одиночества, я решилась завести себе собаку. Что-то мне подсказывало, что я любила собак. Патрик, как начинающий ухажёр, вызвался отвезти меня на ярмарку домашних животных. Он предложил мне приобрести йоркширского терьера, но не успел обернуться, как я уже держала в своих руках увесистого щенка породы ньюфаундленд. Пёс вырос большим, пушистым, чернее ночи, но всё равно не достаточно огромным, чтобы заполнить собой всё пространство образовавшейся в моём сердце пустоты. Не смог и Патрик. Уже тогда я осознавала, что не соблазнюсь на Патрика Ламберта и не начну новую жизнь с этим прекрасным, добрым и нежно влюблённым в меня мужчиной. Я не могла забыть о забытом, не могла прекратить ощущать Патрика чужим своей душе. Это даже сложнее, чем страдать от безответной любви.

С каждым годом моё неведение заставляло меня становится всё более настойчивой. Амнезия странная штука. Откуда я помнила как пользоваться деньгами, прокладками и зубной пастой, или, например, что я не переношу вкус и запах оливок? Почему при этом не помню самого важного? Моя борьба достигала предела с воспоминанием, вернее с ощущением того, что я когда-то обожала, не иначе, готовить. После того, как я поняла, что ничего не могу поделать с тем, что всегда готовлю больше, чем могу съесть, я начала готовить ещё больше, в отчаянной надежде на то, что это поможет мне вспомнить… Это началось в первое Рождество после моей амнезии. Я увидела мёрзнущего мужчину через дорогу от дома, в котором жила, и по его виду сразу определила, что он бездомный. С того Рождественского вечера на протяжении одного месяца я каждое утро и каждый вечер приносила ему контейнеры со свежей едой. Мужчину звали Боб, ему было немногим больше сорока и последние три года он был бездомным. Он свёл меня с общиной бездомных Нью-Йорка, которая насчитывала три десятка “потерянных” человеческих душ, и я практически каждый день начала приносить им самое вкусное из того, что могла приготовить. Я могла принести пару контейнеров или, если удачно продавала какую-нибудь из своих картин, приносила килограммы свежеиспечённого мяса и пирогов. За то, что Боб неосознанно протянул в мои руки новый смысл для моего “потерянного” существования, к концу зимы я всё-таки умудрилась предоставить ему рабочее место фасовщика на складе старого знакомого Патрика и комнату в фабричном общежитии. Один раз в месяц Боб помогал мне с выбором трав и приправ на местном рынке: он, как и я, обожал их нюхать. Боб перестал быть бездомным. А моя жизнь стала казаться мне не такой уж и бессмысленной.