Но даже если бы Ариэль подняла дрель и сумела сосредоточить свой взгляд на отверстии для ключа, шанс, что она справится со стоящей перед ней задачей, был очень мал. Еще меньше была вероятность того, что она не просверлит вместо замка ладонь или запястье Кот.

С другой стороны, несмотря на то что в этом мире надежда на спасение от какого-либо врага или грозной опасности всегда была ничтожна мала, Кот удалось пережить множество ночей, когда большие чудовища преследовали ее с кровожадной яростью или сладострастным вожделением. Правда, выживание и спасение были вещами разными, однако одно должно было предшествовать второму по определению.

И Кот решилась на то, чего не позволяла себе никогда и ни с кем, даже с Лаурой Темплтон. Она решила довериться. Только безоговорочное и полное доверие, оно одно способно было помочь ей в этой ситуации. И если Ариэль попробует, но у нее ничего не получится, если она начнет сверлить, но вместо стали пропорет ей запястье, Кот не будет ни в чем ее винить. Иногда простая попытка – сама по себе подвиг.

Кот знала, что Ариэль хочет попытаться.

Знала.

Примерно минуту или около того Кот уговаривала недавнюю пленницу Вехса просто попробовать, а когда это не помогло, принялась молча смотреть на нее. Тишина, однако, то и дело возвращала ее к бронзовым оленям на часах в гостиной и к циферблату, над которым они замерли в стремительном броске навстречу друг другу. В ее воображении этот белый круг с цифрами становился все больше и больше похож на лицо молодого человека, распятого в стенном шкафу, чьи веки были плотно зашиты, а губы соединены стежками молчания более глубокого, чем установившаяся в подвале тишина.

И тогда, без всякого расчета, сама себе удивляясь, но полностью полагаясь на правильность интуитивно принятого решения, Котай начала рассказывать о том, что случилось давным-давно, в ночь ее восьмого дня рождения: о прибрежном коттедже в Ки-Уэсте, о буре, о Джиме Вульце и о шустром жуке-пальметто под низкой кроватью с продавленным матрацем…

Напившись дешевого рома «Дос Экис» и подняв настроение с помощью пары каких-то маленьких белых таблеток, которые он запил бутылкой пива, Джим Вульц принялся дразнить Котай за то, что она не сумела с одного раза задуть все свечи на своем праздничном пироге.

– Это к несчастью, крошка, – бормотал он заплетающимся языком. – Из-за тебя у всех у нас начнутся страшные неприятности. Если не задуть все свечи в свой день рожденья, то на огонек оставшейся свечи сбегутся злые тролли и гремлины, которые начнут охотиться за нашими… за твоими денежками…

Именно в этот момент ночное небо расколола первая ослепительная молния, а по окнам кухни метнулись лохматые тени пальм. От раскатов грома стены затряслись, как во время бомбежки, и разразилась настоящая тропическая гроза.

– Видала? – спросил Джим Вульц. – Если не исправить дела немедленно, то сюда явятся плохие дядьки, изрубят нас на куски, сложат в металлические сетки и вывезут в океан, чтобы использовать в качестве приманки для акул. Ты хочешь попасть к акулам на обед, деточка?

Эта зловещая тирада напугала Кот, но ее мать нашла ее очень интересной. Впрочем, Энне успела с вечера зарядиться несколькими порциями водки с лимонадом.

Вульц снова зажег свечи и настоял, чтобы Кот попробовала еще раз. Когда ей снова не удалось задуть больше семи свечей за один раз, он схватил Кот за руку, послюнявил ей большой и указательный пальцы (у него был огромный отвратительный язык, который мелькнул между зубами совершенно по-змеиному) и заставил погасить оставшуюся свечу, сжав фитиль мокрыми пальцами. И хотя Кот ничуть не обожглась, а лишь ненадолго ощутила исходящий от пламени жар, на кончиках пальцев остались черные следы от обуглившегося фитиля, при виде которых она пришла в ужас.

Когда Кот начала плакать, Вульц снова схватил ее за руку и удерживал на месте, пока Энне вновь зажигала свечи на пироге. Они хотели, чтобы она попробовала в третий раз. Результат вышел еще хуже – судорожные всхлипывания помешали Кот набрать достаточно воздуха, и ей удалось загасить всего шесть свечей. Вульц опять попробовал заставить ее задавить оставшиеся огоньки пальцами, но она вырвалась и выбежала из кухни, намереваясь искать спасения на пляже, однако молнии били в землю так часто и так сильно, что коттедж, казалось, был окружен стеной трепещущих зеркал, которые то и дело разбивались вдребезги, наполняя ночь сверкающими серебристо-белыми осколками, а гром гремел так страшно, что можно было подумать, будто на просторах Мексиканского залива идет нешуточная морская баталия.

Именно эта страшная гроза помешала ей покинуть дом, и Котай ринулась в крошечную комнатку, в которой спала, и забилась под стоявшую там продавленную кровать.

Но в этом темном потайном месте уже ждал ее страшный пальметто.

– Вульц, этот вонючий сукин сын, – продолжала рассказывать Кот, – гнался за мной по всему дому, опрокидывая мебель, хлопая дверьми и выкрикивая мое имя. Он клялся изрубить меня на кусочки и разбросать по всему заливу. Только потом я поняла, что это у него была такая игра. Вульц хотел напугать меня, потому что ему нравилось смотреть, как я плачу, а довести меня до слез никогда не было легко… Да, нелегко…

Кот остановилась, не в силах продолжать.

Ариэль смотрела уже не в стену, как раньше, а на дрель, на которой все еще лежали ее руки. Другой вопрос, видела ли она инструмент или нет. Во всяком случае, взгляд ее продолжал оставаться расфокусированным, отстраненным.

Может быть, Ариэль вовсе не слушала Кот, но она чувствовала, что уже не сможет не довести свой рассказ до конца.

Это был первый случай, когда Кот делилась своими детскими переживаниями с кем-то, кроме Лауры. Стыд всегда мешал ей, и это было тем более непонятно, поскольку в том, что с ней тогда происходило, Кот ничуть не была виновата. Она была жертвой – маленьким, беззащитным ребенком, – однако чувство стыда, неведомое никому из ее мучителей, включая собственную мать, продолжало довлеть над Кот.

Самые страшные подробности своих злоключений она утаила даже от Лауры Темплтон, своей единственной настоящей подруги. Часто, когда она уже готова была выложить все без утайки, что-то останавливало ее, заставляло удержаться от откровенности и не посвящать подругу в детали событий, невольной свидетельницей или участницей которых Кот пришлось стать. Она ничего не рассказывала Лауре о людях, которые преследовали и мучили ее, лишь скупо делилась воспоминаниями о местах, где ей приходилось жить, – о Ки-Уэсте, округе Мендочино, Новом Орлеане, Сан-Франциско, Вайоминге. В своих рассказах она даже бывала ностальгично-сентиментальной, если дело касалось естественной красоты гор, равнин, бухт, заливов или посеребренных луной пенистых бурунов у побережья Мексиканского залива, но как только речь заходила о нелицеприятной правде, имеющей отношение к приятелям Энне, непрошеными гостями вторгшимся в ее детство, Кот начинала чувствовать, как ее лицо краснеет от стыда и каменеет от гнева.

Вот и сейчас горло ее перехватило, и Кот ощутила вес собственного сердца, которое, отягощенное прошлым, лежало в ее груди холодным камнем.