— Не ты ли сам говорил, что люди – хищники?! — удивилась Рэйчел.

— От хищников до людей – долгий путь. И вряд ли он был прямым. И обошлось ли тут без постороннего вмешательства – я не знаю. В самом деле не знаю.

— Джейк. Он… разговаривал с тобой. Речь – это разум.

— Верно, — Гурьев с улыбкой посмотрел на Рэйчел. — Верно замечено. Только речь – это ещё не разум. И это ничего не меняет в принципе. Скорее, всего, именно так это и выглядит – большие и маленькие стаи, одинокие сильные хищники. А разум… Ну и что – разум? Даже если это и так. Добавим игру амбиций, приправим соусом временных компромиссов – нам же ещё и легче.

— Вы это всё за три дня… продумали?

— Дурное дело – нехитрое, батюшка, — ослепительно улыбнулся Гурьев. — Так что, принимаете сию гипотезу как руководство к действию?

— Господь не мог допустить такого, Яков Кириллович, — Осоргин перекрестился. — Господи Иисусе, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя… Не мог. Не мог, понимаете?!

— А он и не допускал, — пожал плечами Гурьев. — Он установил законы, а выполнять их или нет, оставил на наше усмотрение. И вовсе не обещал, будто нарушение законов останется без последствий. Это всё – аномалия, Вадим Викентьевич. Следствие нарушений фундаментальных принципов бытия. И ответственны за него мы. Только мы с вами. Я ещё буду, конечно же, размышлять над этим. Но не очень много – мне не интересно, сколько чертей помещается на острие иглы. Да и вообще, критерий проверки гипотезы – практика, и ничего больше. Нарушение законов чревато – вот и всё. Никаких чудес не требуется.

— Так не в этом ли – величайшее чудо из чудес, Яков Кириллович?

— Оставьте его, отче, — засмеялась Рэйчел. — Несомненно, тот, кто сумеет убедить Джейка в существовании Высшего промысла, да ещё и направленного к нашему благу, попадёт немедленно в рай – и ещё при жизни. Не знаю, как вы, батюшка, а я не спешу – у меня есть ещё дела на земле.

— Несомненно одно, — в тон ей отозвался священник, — с каждой минутой крепнет моя уверенность в том, что ты выкарабкаешься, дитя моё, и произойдёт это куда быстрее, чем кому-то хочется.

— Возможно, вы оба правы, — покладисто кивнул Гурьев, — но я никакого высшего, да ещё и благого, а уж тем более – по отношению к нам всем, — промысла в случившемся не наблюдаю. Возможно, повторяю, вы правы и я действительно излишне сконцентрировался на тактике, причём… Но давайте же всё-таки каждый из нас будет делать то, что получается у него лучше всего: я буду правильно и даже безболезненно – по мере необходимости – выпускать души из тел, а уж вы, отче, позаботьтесь о том, чтобы они попадали, куда им положено.

— И сколько душ вы собираетесь, как вы говорите, выпустить, чтобы добиться того, к чему стремитесь? — в голосе священника звучал не гнев, а жалость.

— Сколько надобно, батюшка, столько и выпустим, — угрюмо заявил Осоргин.

— А подумали ли вы, что будет с вашими собственными душами и где окажутся они после всего этого? — повернулся к нему отец Даниил.

— Чему быть – того не миновать, — отрезал кавторанг и посмотрел на Гурьева, словно ища у него поддержки своему вердикту.

— Джейк, не найдётся ли у тебя платка? — невинно хлопая ресницами, дурацким ангельским тоном вопросила Рэйчел. И ехидно пояснила: – Как единственная дама в компании бесстрашных и могучих витязей, я брошу его наземь ради прекращения столь восхитительного состязания в остроумии и цинизме, и тебе придётся помочь мне сделать это. А уж от вас, батюшка, — сердито закончила она, — и вовсе не ожидала!

Бедная моя девочка, подумал Гурьев, одни глаза на лице остались. Гнев, как пламя, гудел у него внутри, стремясь вырваться наружу, но он взял себя в руки. Гурьев знал: гнев – оружие, которым стоит пользоваться, лишь остудив его до температуры абсолютного нуля. Любовь, усмехнулся он, любовь. Как просто. Пожалуй, только сейчас стало ясно, куда яснее и неотвратимее, чем прежде – именно он, и никто другой, отвечает за всё, что происходит, и будет происходить, с этой женщиной. В их общей судьбе. Раз и навсегда, Рэйчел. Раз и навсегда.

Я поступлю так, как должен был бы поступить Господь Бог, если бы существовал, подумал Гурьев. Я создам для неё вселенную и установлю в ней законы, которые никто не посмеет и не сможет нарушить, оставшись в живых. Мои законы. Единственно верные и непреложные, как движение звёзд и планет. Никаких чудес. Всё будет так, как я захочу.

Рэйчел посмотрела на его лицо, словно высеченное из тёмного мрамора, вгляделась в его резкие, бесконечно дорогие черты. Она уже научилась чувствовать, когда Гурьев решает нечто важное для них обоих. Вот и сейчас… О, да, улыбнулась про себя Рэйчел. Да, мой Серебряный Рыцарь. Молния между мирами, подумала она, небо и свет моей жизни. Всё, как ты скажешь. Всё, что захочешь. Всё, что велишь.

— Просто Джейк – отчаянный сторонник идеи прижизненного воздаяния, отче, — тихо проговорила она. — Как разубедить его в том, что это правильно – я не знаю. Да и – так ли уж это необходимо?

— Совершенно лишнее, девочка. Мечтать – это прекрасно, но надо же, помилуй Бог, и сделать что-нибудь конкретное.

— Так что же это всё-таки такое? Духовное… электричество?

— Разберёмся, думаю, по ходу дела, Вадим Викентьевич.

— Оптимист вы, однако…

— Так уж научили, Вадим Викентьевич. А учили долго и тщательно.

— Как же у вас вышло уничтожить его?

— Знал бы прикуп – жил бы в Сочи, как говаривал один мой московский приятель. Я только одно пока знаю. Близнецы – это ведь не просто меч. Не просто клинки. Они – это я. А я – это они. И они сделаны из «звёздного камня». Кто знает, каким магнетизмом, какими силами пропитался тот кусок железа, что прилетел на землю из невероятных глубин Вселенной? И я всегда был уверен, что изготовил нечто большее, чем хорошие клинки. Меч – вместилище души самурая, воина. Проводник. Струна силы. И у меня их аж две – две души как будто. А эта чертовщина – как короста. Оболочка. Клипа. «Эстер паним». Знаком вам такой термин, отче?

— Знаком, — отец Даниил с некоторым удивлением поднял на Гурьева глаза. — Сокрытие лица? Надо сказать, для атеиста вы, похоже, неплохо знакомы с источниками.

— С перво-источниками, — подтвердил Гурьев.

— Вот как? В оригинале?

— Да я и не слышал, чтобы кто-нибудь это переводил.

— Вы что же… иудаизм изучали, Яков Кириллович? Если уж вы о первоисточниках заговорили…

— Право же, вы меня в краску вгоняете, отче, — Гурьев усмехнулся. — Иудей из меня такой же, как буддист или христианин, то бишь совсем никакой. Вот совершенно. Могу добавить – и магометанство мне, как любое посредственное эпигонство, решительно неинтересно. Я вас успокоил?

— Джейк… Прошу тебя.

— Извини, девочка, — лицо Гурьева утратило всякие признаки весёлости, даже наигранной. — Не стоит жонглировать ярлыками, отче. Я учился сражаться любым оружием, даже таким, какое обычному человеку в качестве оружия и представить-то невозможно. Если на чертей, которые по неизвестной пока для меня причине начали у нас под носом скакать, смертоносно подействуют заклинания каких-нибудь ботокудов или лисьи хвосты самоедских шаманов, я ни на секунду не замешкаюсь всё это использовать. Если я правильно понимаю складывающуюся обстановку, вам – и не только вам – придётся надолго позабыть о животрепещущих вопросах истинности такой или сякой литургии. Пожар, отче, всем миром заливают, и мчащегося с полным ведром не выспрашивают, какой он веры. Надеюсь, мне не придётся это повторять ещё раз.