— Вы меня неправильно поняли, Яков Кириллович, — священник ничем не выказал раздражения или обиды, что Гурьев покаянно записал ему в безусловный актив. — Несомненно, я стану делать всё от меня зависящее, если от этого польза проистечь может. А вот насчёт шаманизма… Уж извините меня, попрошу от этого покорнейше уволить.

— Ну, камлания – это по моей части, — кивнул Гурьев. — А как, скажите, вы отнесётесь к сотрудничеству с католиками? Протестантами всевозможными? Раввинами, наконец?

— Не сомневаюсь, мы сумеем наладить и сообщение, и сотрудничество. Тут, действительно, разногласия следует до лучших времён отложить.

— А вы что скажете, Вадим Викентьевич?

— Да уж с раввинами договоримся как-нибудь, — чуть покраснев, произнёс моряк. — И, думаю, куда скорее, чем с большевиками. Чем с каким-нибудь Сталиным или Лениным, не к ночи будь помянуты, прости, Господи… И раввинам, полагаю, с нами проще будет договориться, чем с троцкими-зиновьевыми…

— Мне нравится ваша позиция, — Гурьев улыбнулся. — Что скажете, отче?

— Видите ли, Яков Кириллович… Мне представляется, что вы чрезмерно ударяетесь в материализм, причём в наихудшем смысле этого слова. Вы пытаетесь духовные сущности приземлить, найти место им в нашем мире, мире земного, физического бытия, а это невозможно.

— Вы думаете, что это невозможно, отче, — вкрадчиво сказал Гурьев. — Я понимаю. Вас именно так и учили. Нет ничего удивительного в том, что вы так думаете. А как вы думаете, что представляет из себя наш мир? Мы сами?

— Есть мир вещный и мир духовный, и они…

— Мы – это свет, отче, — тихо проговорил Гурьев. — Это ведь для эллинов атом был неделим. А мы уже знаем, что это не так. Атом делится на частицы, всё более мелкие, до тех пор, пока самые мелкие их этих частиц не утрачивают такого свойства, как масса покоя. Пока не становятся светом. Свет бывает не только видимый, отче. Понимаете? Так что – можно сказать, что мы все состоим из света. А свет, как известно, противоположен тьме. Тьма поглощает свет. Гасит. Пожирает. Вот ведь в чём дело.[55]Вадим Викентьевич? Что с вами?

— Вы верите в то, что этому возможно… сопротивляться?!

— Да ну вас, Вадим Викентьевич. При чём тут – верю, не верю?! Вы верили, что на двух винтах до Гибралтара дотянете?! Думали об этом? Голову даю на отсечение, нет. Делай, что должен, и да случится, чему суждено. Раз на нас напали – будем воевать, пока не раздраконим всю эту нечисть начисто, извините за каламбур. Так что – всё просто.

— Просто? Нет. Это вы упрощаете, Яков Кириллович, — снова вмешался священник. — Вы упрощаете всё до такой степени, что в этом просто теряется всякий смысл…

— Так ведь без упрощения никакая деятельность невозможна вообще, отче. Конечно, я упрощаю. Приземляю и очеловечиваю. А как же иначе?! Да я и не собирался никого потрясать своей неизъяснимой мудростью и глубиной проникновения в тайны божественного или не очень божественного замысла и всеустройства. Не нужно это. Вот совершенно. Разве что озвучить кое-какие сугубо утилитарные размышления и выводы, чтобы плавно перейти, наконец, от витания в эмпиреях к действительности. Мы и так уже битый час теории друг другу излагаем, вместо обсуждения практических шагов.

Гурьев, покосившись на Осоргина и поймав его взгляд, утвердительно кивнул.

— Вы можете верить, во что вам нравится, мои дорогие. Суть не в том, во что вы верите, а в том, во что я не верю. Того, во что я не верю, для меня не существует. То, во что я не верю, не может оказывать на меня воздействие само по себе. Только через посредников, живых людей, оперирующих материальными объектами. Иначе никак. Вы верите в то, что есть Бог, который всё видит? Пожалуйста, сколько угодно. Спросите себя, насколько ему интересно смотреть? Маленький каменный шарик, покрытый тоненькой плёночкой воды и газовой смеси, несущийся с сумасшедшей скоростью вокруг жёлтого карлика на самом краю спиральной галактики, одной из тысяч и тысяч вокруг. А на поверхности шарика копошатся человечки, почему-то считающие себя венцом творения, и при этом вся их совокупная масса составляет в массе планеты исчезающе малую долю. И кому они могут быть интересны – микробы на теннисном мячике? Придержите пафос для кого-нибудь с более тонкой нервной системой. Всё предстоит делать самим. Выживать и побеждать. Вот эту очень-очень простую мысль я и пытаюсь до вашего сведения довести. Вложить в ваши уши и головы. Ничего больше.

— Ни вы, ни я не создавали его, — тихо проговорил отец Даниил.

— Что?

— Теннисный мячик с… микробами. Может быть, если бы вы создали этот шарик и существ на нём из себя, вы не были бы к нему так бестрепетно равнодушны?

— Ох уж эти мне ваши вопросы, отче, — вздохнул Гурьев. — А я-то ожидал от вас по крайней мере ответов.

— У меня нет для вас ответов, Яков Кириллович, — вздохнул священник. — Слова утешения – есть, рука, на которую вы можете опереться – тоже, но ответов нет. Вера и не предполагает ответов. Вера и есть – сама по себе ответ.

— Да. Но этот ответ меня не устраивает. Он не описывает действительность, а подменяет её.

— Я вас сейчас поймаю на противоречии, Яков Кириллович. Не вы ли только что говорили о сокрытии лица и оболочках, препятствующих свету? И ваше неверие – не следствие ли такого влияния?

— Интересный парадокс, отче, — Гурьев приподнял правую бровь и улыбнулся. — Из тех, что я люблю – хлебом меня не корми – распутывать.

— Вы видите во всём этом некий спорт? — сердито и удивлённо проговорил священник.

— Спорт? Ну, если хотите, — Гурьев посмотрел на Рэйчел, и она опять увидела пляшущие в его глазах серебряные молнии, которые как-то в одночасье перестали пугать её. — Главное, что я во всё это не верю, отче. И единственное, что может всех вас защитить по-настоящему – это моё неверие. А с теми, кто верит во всю эту ахинею – чертей, демонов, их вызывание и сотрудничество с ними, с теми, кто пытается на нас с их «помощью» повлиять, мы справимся, повторяю, безо всякой магии. Совершенно земными методами. Когда голова отделена от тела, очень трудно строить козни и плести заговоры. Подозреваю даже, что вообще невозможно.

— Но всё же получается, что это… существует?

— Ну конечно, существует. Хотя не могу не признаться – для меня это в некотором смысле сюрприз. И довольно-таки, надо сказать, неприятный. И всё же, я бесконечно далёк оттого, чтобы в своих умозаключениях о природе явления, с которым мы столкнулись, руководствоваться всем тем ворохом бреда, который я перелопатил в Королевской библиотеке. Все эти иерархии, вельзевулы-люциферы… Чушь несусветная, и ничего больше.

— И не было ничего, что вас насторожило? Удивило?

— Было, — по лицу Гурьева промелькнула едва уловимая тень. И никто, кроме Рэйчел, её не заметил. — Эта нечисть что-то говорила… о Замыкающем Врата. И вибрация рукоятей. Но ведь это ничего не означает, кроме того, что мы имеем дело с физическим, материальным процессом, пусть мало или даже совсем не изученным. Не больше!