Из Добромина Прасковья с родными дошли до Васильева, где жила ее тетка, а еще раньше дед, работавший мельником. А в Васильеве была нефтяная мельница. И, бывая в гостях до войны у васильевцев, девочка Прасковья все просила деда взять ее в город – мельница ей городом казалась. Дед однажды исполнил просьбу. К мельнице-городу Прасковья приближалась с любопытством и некоторым страхом, открыв рот, что называется. А вблизи попала в облако мучной пыли, расчихалась и опрометью кинулась прочь. Город этот ей не понравился. И если дед в шутку снова ее зазывал, она хмурилась и бочком уходила в сторонку.

Отец ее, Киселев Лаврентий Алексеевич, был ранен на Курской дуге и от ран скончался.

Смуглая рука Прасковьи Лаврентьевны протягивала ветхую бумажку. Это было извещение.

После войны Прасковья вышла замуж за васильевского жителя, плотника – потомственного, можно сказать. Отец его тоже был плотником, звали его Филипп, и с ним дружил отец Твардовский.

– Трифон Гордеевич?

Прасковья Лаврентьевна кивнула.

Простая вещь, местность обширная, и, конечно, кто-то знал Твардовских, кто-то учился с братьями, встречался с родителями…

Свадьба была веселой, продолжает Прасковья Лаврентьевна, купили пять килограммов макарон и сварили. А народу много.

И на всех хватило.

Синие глаза женщины смеялись, скулы приподнимались. У нее было крепкое лицо и временами в нем мелькало что-то боевитое.

И с тех пор она только и делала, что коров доила, стадо было – тридцать четыре коровы.

Но это только так говорится. На самом деле у деревенского жителя множество дел. И швец, и жнец, и на дуде игрец, – это деревенский житель.

И сейчас у Прасковьи Лаврентьевны был огород, сад, маленькая пасека.

Заговорили о Лесли, мол, где стоял дом и как отыскать руины. И Прасковья Лаврентьевна добрым словом помянула этих помещиков, хотя и в глаза их не видела. Но антиподами добрых Лесли у нее были безымянные братья-помещики, жадный из Васильева, у которого работала ее свекровь, и злой из Мончина, а не Бартоломей из Ляхова, как в книжке «Народное творчество Смоленщины».

– Жаль, соседка Ольга Владимировна померла, ее бабка была кормилицей у Лесли. И правнучки Лесли к ней приезжали. А развалины ты за моим огородом, за картошкой, найдешь. – Прасковья Лаврентьевна указала гладкой палкой, на которую опиралась и которую шутливо величала своим конем (а увидев мой нагруженный запыленный велосипед, прислоненный к плетню, весело воскликнула: «Ишь, какой у тебя конь-то!»).

Развалин за огородами в буйной траве я так и не отыскал, да и не особенно, честно говоря, старался. Слова о Лесли интереснее и прочнее любых развалин. Устойчивая молва, уже почти сто лет, как нет никаких помещиков, разогнали всех, кого в Сибирь, кого здесь извели, кто сам успел уплыть на каком-нибудь пароходе, укатить по железной дороге в Париж и Берлин. А Лесли помнят.

Оставив позади Станьково, я свернул с наезженной дороги, подумав, что смогу снова заглянуть в Славажского Николу, который и лежал на Ельнинском пути. В город мне не особенно хотелось возвращаться. Если оказался на древней дороге, то не так-то просто ее оставить и вновь окунуться в мир компьютеров и новостей.

У костра, записывая впечатления этих огромных и светлых дней, ясно увидел, что хутор – самая высокая точка всей местности. И, достигнув этой точки, я убедился, что давний взгляд, нарисовавший здесь какие-то духовные вершины, был точен. Пейзажная интуиция, оказывается, может к чему-то привести.

Хутор – поразительное живое заповедное место. Как и весь этот приднепровский край от Долгомостья до Загорья, от Меркурия до Твардовского, с его родниками, тропами, ржавыми крестами, дичающими парками, песнями и стихами, курганами, где таятся даже веды:

Странствия по этому краю – это странствия вслед за речью, она всюду: в иван-чае, в дупле липы, в дорожной пыли с отпечатками лошадиных копыт, в днепровской волне, в запахе дыма, елок и в птичьих криках. Такова эта малая частица света, «Где счастью великой, единой, / Священной, как правды закон, / Где таинству речи родимой / На собственный лад приобщен».

Таинство так и остается таинством, вполне уразуметь его нельзя, но путника всегда ведет надежда к нему приблизиться.

Утром мне пришлось переправляться через обморочную осеннюю сизую речку, и, пока я это делал, оставив велосипед на одном берегу и перенося рюкзак на другой, велосипед, мой покорный ослик, исчез, как будто устал дожидаться и потрусил себе куда-то в ольховых джунглях.

Я озирался. В чем дело? Что здесь происходит? Кто за мной следит?

Всюду лишь покачивались или неподвижно млели еще зеленые листья ольхи.

Действительно ли за мной кто-то шел? Или здесь объявился случайный прохожий? Трудно было предположить, что за надобность могла загнать в эти дебри какого-то «прохожего».

Впрочем, у местных жителей в лесу и на реке всегда есть дело. Это с точки зрения горожанина в дебрях нечего делать. А местному жителю дело найдется. Местность его кормит и одевает, дает ему топливо, жилье.

Что ж, теперь неведомому жителю есть на чем ездить к свату в соседнюю деревню или на станцию за почтой.

Мне не оставалось ничего другого, как только взвалить рюкзак на спину и шагать в неизвестном направлении, припоминая в утешение некоторые изречения Чжуан-цзы: «У того, кто применяет машину, дела идут механически, у того, чьи дела идут механически, сердце становится механическим». И вот еще: «Человек, обладающий высшим разумом… седлает луч и исчезает вместе со своим телом. Это называется – осветить безбрежное».

В самом деле, землемерам древности хватало посоха и котомки, а то и вовсе пишущего прибора и нескольких древних книг.

Скрашивая дорогу, я сочинял памятку землемера. Два пункта в нем уже были. Про древние книги – третий. Что еще?

Землемер встает, когда бледнеют звезды, и свой маршрут прокладывает от имени к имени.

…На желтоватой дороге меня нагнал звук работающего мотора. Я оглянулся.

По дороге двигалось облако пыли. Дождей в эту осень выпадало мало. Я взял к обочине. Вскоре мимо проехала машина, открытый автомобиль. Сквозь пыль я разглядел двоих: шофера в клетчатой кепке с большим козырьком и пассажира, белеющего перебинтованной головой.

Значит, мой велосипед украден каким-то революционером, окончательно понял я. Революционно или анархистски настроенным местным жителем.