Анна Ионовна наливала чаю, пока Михаил Любимович приканчивал водку.

– Ты не бурбонься, Аня, ей-богу, не надо. Ноги у тебя сильные и красивые, фигура выставочная, руки – ласточкины крылья, это тебе не лебедиха какая-нибудь сраная… Только волосы тебе надо отпустить и распустить по плечам, чтобы лицо слишком узким, иконописным не казалось: в настоящей танцовщице мадонны и бляди должно быть поровну. По-ров-ну! – Он поднимал указательный палец. – Ибо мадонна не танцует, а блядь не летает. По-ров-ну! Тогда – тип-топ… и топ-топ… А главное – ты врать не умеешь. Балетное вранье – особое: оно танцора по рукам-ногам вяжет, я-то знаю…

Однажды он попытался ее облапить, но Свинцерева так свирепо двинула его локтем, что Михаил Любимович упал и разбил нос до крови. Анна Ионовна помогла ему подняться и даже проводила до дома.

– Извини, – сказал он на прощание. – Мне уже даже веника не станцевать, а тебе… Тебя я просто не понимаю: зачем тебе это? Извини: раньше надо было спросить…

– Вы предложили – я согласилась.

– Прыгаешь ты больно здорово, вот и я раздухарился… а так – все зря… Извини.

Перед сном или в садике перед клеткой, в которой по-прежнему валялась растрепанная кукла, Анна Ионовна и сама пыталась ответить на этот вопрос: зачем ей все это нужно? Все эти прыжки, повороты, скольжения… И без них с ведром да шваброй так за неделю наломаешься – только б до дома доползти. Но без воскресных занятий и даже без пьяных излияний Старцева уже не могла представить свою жизнь. Только и всего. Что выросло, то и выросло. Не ножом же отрезать.

Освободив комнату покойного брата от ветхой рухляди и дочиста ее отмыв, она выкладывала на середину взбитую пуховую подушку и прыгала на нее, но всякий раз, естественно, проминала ее до пола. Свинцовая баба, угрюмо думала она, взбивая подушку. И снова прыгала. И так до изнеможения.

Размышляя о человеческом организме, она пришла к неутешительному выводу: вся его тяжесть сосредоточена в душе. Засыпая, она настраивала себя на полет птицы, тополиного пуха или даже облака, но души от этого не прибывало, а свинца не убывало. «Я есть то, что у меня есть: тяжелая память об отце и матери, о брате, о серой жизни. Куда денешься от памяти? Или от имени? Это ведь только в танце память становится бестелесной. Значит, я есть свинец».

Как ни странно, о занятиях ее никто даже не догадывался, – быть может, потому, что давным-давно Анна Ионовна ни у кого не вызывала никакого интереса, – тем сильнее была поражена вся школа, от директора до первоклашки-шмыгоноса, когда она пришла без коричневого платка, с длинными волосами до плеч. От удивления даже не сразу обратили внимание на скромненькое серое платье и дешевые туфли, заменившие старушечье тряпье и мужские ботинки.

– Словно помирать собралась, вы меня простите, – брякнул в учительской астроном Марков. – Ну не влюбилась же! Такие не влюбляются, а замуж выходят.

И никто не заметил, когда и куда исчезла из ее садика клетка с куклой.

Однако никаких других изменений в жизни Анны Ионовны не произошло. Она по-прежнему с утра до вечера мыла-драила школьные коридоры и классы, на детей и взрослых взирала бесстрастно, без улыбки, – разве что не леденила больше взглядом шустрых мальчишек и не горбилась при виде мужчин, норовя поскорее прошмыгнуть мимо, – шла себе, словно не отличая мужика от вороны.

– У меня такое чувство, – задумчиво проговорил как-то в Красной столовой дед Муханов, – будто она где-то себе новую задницу купила. Или сиськи. И не по дешевке!

– Это бывает, – кивнула за стойкой Феня, вытирая тряпицей пивную кружку. – Когда женщина не только женщиной себя вдруг начинает чувствовать, но и человеком. – И со вздохом добавила: – Опасное это дело, новая жизнь: это как горбом обзавестись или ослепнуть.

– Хрен редьки не толще, – заключил Колька Урблюд, с трудом оторвав голову от стола. – Все ведь от руки зависит, от пальцев.

В тот день у железнодорожного переезда народу собралось много – кто с работы, кто на работу, – поэтому в свидетелях недостатка не было. Как только отгрохотал товарняк и поднялись шлагбаумы, из боковой улицы с ревом двинулись тяжелогруженые лесовозы. Люди прижались к заборчику, в конце которого, у лужи, Анна Ионовна мыла свои туфли, – и вдруг кто-то закричал, и все увидели ребенка, пытавшегося на четвереньках уползти от надвигавшегося грузовика, и перекошенное лицо шофера, напрасно пытавшегося остановить свою тяжеленную машину, в которую сзади врезался такой же лесовоз, поверх кабины которого со скрежетом двинулись бревна. Отшвырнув туфли, Анна в мгновение ока крутанулась на расставленных циркулем ногах, одним прыжком достигла переезда, вторым – уже с малышом на руках – взлетела над головами ошалевших зрителей и – поплыла в пахнущем цветущей липой воздухе над грузовиками, людьми и деревьями, – в наступившей внезапно тишине люди вдруг почувствовали, как ноги их отрываются от земли, и, онемев то ли от ужаса, то ли от восторга, поднялись в воздух – Буяниха с прижатой к груди кошелкой, полной яиц, дед Муханов, схватившийся обеими руками за карман с получкой, Колька Урблюд с зажмуренными глазами, с утра залитыми водкой, Машка Геббельс, буфетчица Феня, смешно перебиравшая красивыми толстыми ногами, Граммофониха с теленком на веревке, парикмахер По Имени Лев, кто-то еще в обнимку с кем-то… Длилось это, может, полминуты, а может, и меньше, но когда люди опустились на лужайке возле босоногой Анны с младенцем на руках, никто не смог вымолвить ни полслова, хотя пульс у Буянихи был в норме – проверила по приземлении первым же делом.

Пьяненький Михаил Любимович Старцев сбегал за туфлями и помог Анне Ионовне обуться, после чего она, улыбнувшись на прощание свидетелям, отправилась домой – легкой походкой, с младенцем, тотчас уткнувшимся ей в плечо и сонно засопевшим.

– Чей ребенок-то? – шепотом спросила Машка Геббельс. – Не с неба ж свалился.

Родителей ребенка, однако, не обнаружили ни в тот день, ни на следующий, ни через месяц.

А вечером к Анне Ионовне пришел трезвый Михаил Любимович Старцев.

– Вот и все, Аня. – Он сел на стул посреди комнаты, покосился на лежавшую на полу пуховую подушку. – Пора кончать наши занятия, а мне – уезжать отсюда. Не знаю даже почему, но – пора. – Он извлек из кармана пиджака конверт и протянул Анне: – Потом почитаешь. Курить можно?

Ребенок спал в соседней комнате, поэтому Анна Ионовна разрешила гостю курить.

– Пора… да, пора… Отоврал свое, больше мне тебе и наврать-то нечего – исчерпался, – пора… Да и чему я тебя научу еще? – Он строго посмотрел на кончик сигареты. – Никогда никаким артистом я не был, Аня. Служил в цирке, прыгал в кордебалете да спивался, пока не выгнали. Была жена – любил, правда. Всегда в пиджаке для нее письмо носил на случай своей смерти. Одна страничка, и вся про любовь. И красивым почерком – «прощай навеки». Вот как любил. То есть глупо, конечно. Спился – она меня бросила. Были другие женщины, и для них тоже такие же письма с собой носил, а потом вынул всю пачку, расхохотался до слез – и сжег разом. Освободился. А сегодня, когда все это… сел да и написал тебе про все на прощанье. То есть можешь даже не читать, а сразу бросить в печку: уже рассказал. Про любовь там ни слова, клянусь. – Он встал, с недоумением уставившись на кепку, смятую в потной руке. – Хотя все, что было между нами… может, это-то как раз и было… может, в первый раз и в последний… да я сам себе давно привык не верить…