особенности христианское человечество», – писал даже о. С. Булгаков («Вестник РСХД». Париж, № 108–110). Именно иудеи, ждущие иного «мессию», своего земного царя, – стали оплотом готовящегося царства антихриста. Об этом сказал и Христос в Евангелии: «Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня; а если иной придет во имя свое, его примете» (Ин. 5: 43).

Успехи «тайны беззакония» объясняются тем, что соблазнять человека к безвольному падению легче, чем побуждать к усилиям для духовного восхождения. Поэтому и в христианстве постепенно начались разделения и отпадения от Истины. Этот процесс называется апостасией (2 фес. 2, 3), и именно на его фоне Россия обретает свою всемирную роль как цивилизация «удерживающая» – в смысле приведенных слов апостола Павла.

3. После крещения Руси русское национальное самосознание сразу взлетает на всемирную высоту. Уже в «Слове о законе и благодати» митрополита Илариона (XI в.) речь идет о всемирной истине Православия, к которой приобщилась Россия. А после откола католиков и падения Византии (Второго Рима) – ее преемница Русь осознает себя стержневым царством истории, последней хранительницей Православия: «Москва – Третий Рим», а четвертому не бывать, ибо некому уже будет передать преемство. Так в XV веке Россия осознает себя удерживающим государством – единственным, избравшим себе национальным идеалом святость (образ Святой Руси).

Именно это чувство обладания Истиной, а не «отсталость», было причиной незаинтересованности Московской Руси в контактах с Западом, изменившим вероучению Вселенских Соборов. Однако Запад все больше ощущал Россию помехой на своем апостасийном пути.

Удерживающая роль России еще более понятна, если не упускать из виду организационно-политические формы «тайны беззакония», которые проявились в западных буржуазных революциях, подготовленных масонством (см. прим, на с. 312). Когда эти революции дали равноправие антихристианскому иудаизму, – его денежная власть (скопившаяся в силу его материалистической устремленности) стала на Западе главной. Для достижения всемирной власти перед нею оставалась лишь одна преграда: православная Россия. Вот в чем смысл слов Тютчева: «Давно уже в Европе существуют только две действительные силы – революция и Россия. Эти две силы теперь противопоставлены одна другой и, быть может, завтра они вступят в борьбу. Между ними никакие переговоры, никакие трактаты невозможны; существование одной из них равносильно смерти другой! От исхода борьбы, возникшей между ними, величайшей борьбы, какой когда- либо мир был свидетелем, зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества» («Россия и революция», 1848).

Революционеры, как Маркс и Энгельс, тоже прекрасно понимали удерживающую роль России: «Ни одна революция в Европе и во всем мире не сможет достичь окончательной победы, пока существует теперешнее русское государство», – писал Энгельс («К. Маркс и революционное движение в России». М., 1933).

Так, если в первые века христианства драму мировой истории составляла борьба между силами христианства и язычества, то к XX веку это противостояние обретает форму борьбы между двумя христианскими цивилизациями: удерживающей и апостасийной. Западные монархи этого явно не понимали, будучи сами частью апостасии и защищая в ней лишь свои троны путем компромисса с ней, – иначе они бы не обрекли на крах предложенную Россией идею «Священного союза» (1815).

Разумеется, и на Западе было сопротивление «тайне беззакония» – прежде всего со стороны католицизма, однако в основном земными силовыми средствами, а в этом христиане соперничать с антихристианскими силами не могли. Были попытки сопротивления и со стороны идейных течений: романтизм, экзистенциализм – но все они были лишь отрицающей реакцией, без обращения к истинной христианской традиции. В политической области такой же реакцией на победу еврейства и масонства в первой мировой войне стал фашизм, обратившийся за идеалом к языческому Риму, – почему и проиграл с позором.

Поэтому даже те редкие западные мыслители, которые чувствовали в православном Востоке нечто спасительное для всего человечества, – уже не могли найти в своем окружении верной системы координат для понимания и Востока, и смысла истории. Их, родившихся в лоне апостасийного христианства, «свет с Востока» манил лишь волнующей тайной, которой они пытались найти свое объяснение, – но безуспешно, ибо искали его за пределами Православия.

4. Шубарт принадлежит к их числу, и при всех своих верных высказываниях о частностях он допускает ошибки в главном – типичные для неправославного подхода.

Это начинается с самого «учения об эонах», о котором мы ничего не найдем в Священном Писании. Шубарт, видимо, заимствует его из терминологии гностиков, стремившихся в I–II веках соединить христианство с языческой философией греков и с элементами восточных религий. Гностицизм выдавал себя за стремление обогатить христианство древними знаниями, но на деле подрывал его основы, почему и был осужден Церковью.

У гностиков эон означал эманацию некоей непознаваемой божественной сущности. Шубарт тоже пишет об эонах, что это «непостижимый закон, согласно которому божественные силы вливаются в материальный мир и покидают его» (с. 9). И хотя Шубарт понимает под эонами лишь эпохальные отрезки времени, он уклоняется от объяснения, почему им присущи индивидуальные (архетипические) свойства, почему именно четыре эона должны сменять друг друга и сколько раз это должно происходить. Такое воззрение близко к бесцельному круговороту перемен, угасания и возрождения природы, наподобие смены времен года (их, кстати, тоже четыре).

«Непостижимая» идея об эонах, «о которой можно говорить лишь иносказательно или молчать» (с. 9), у Шубарта предстает чем-то вроде эзотерического учения (для «посвященных»). Однако в христианстве тайного учения нет; оно одинаково и для духовенства, и для простых мирян – об этом сказал сам Христос: «Я говорил явно миру… и тайно не говорил ничего» (Ин. 18, 20). Так что учение об эонах нельзя считать христианским.

Поскольку Шубарт не видит в своей «прометеевской» эпохе нарастания «тайны беззакония» – он, рассматривая примеры лжерелигий (один из признаков конца времен), наивно полагает, что это – «Божественное борется за обретение своего образа в человеке, но сначала оно проявляется в дьявольском искажении… оно должно как бы пройти сатанинское преддверие в человеческой душе» (с. 286–287). Тут Шубарт недооценивает хитрость сатаны, уводящего человека на ложные пути даже под маской религиозности и правого дела. Крах фашизма как оправданного по цели, но ложного по духу и методам сопротивления разлагающим силам объясняется именно этим. И этот крах стал главным уроком эпохи, столь оптимистично рассматриваемой Шубартом в последних главах.

Он не думает всерьез даже об антихристе, видя в нем «предвестника возрождения» (с. 287), причем – возрождения явно земного. Шубарт говорит: «Грядет новый апокалипсис, а с ним Страшный Суд и Воскресение… Да появится иоанновский человек!» (с. 308). То есть он понимает под событиями Апокалипсиса лишь очередную земную катастрофу, после которой наступит благодатная «иоанновская эпоха», – а не конец земной истории.

Такая