Да уж, за это время Карна и Жля [78] собрали такую дань сземли Русской, какая и не снилась никому, никаким летописцам старины. Неосталось живого места в Московском государстве, не осталось семьи, непотерпевшей урона, не осталось человека, не лишившегося близкого, не осталосьправославного, чьи самые святые чувства не были бы попраны иноземцами,налетевшими на Русь, словно черные вороны. Рука не поднимается перечислять всебедствия и разорения, которые постигли за эти годы и без того разоренную,истощенную страну. Чудилось, сама память о России скоро будет стерта с лицаземли.

Шведы, некогда пришедшие как спасители от внутренней смуты иот поляков, теперь жадно обгладывали Русский север. Поляки воссели в Москве инамерены были держать ее крепко, даже если для этого придется сжечь русскуюстолицу дотла. Да что винить чужинцев, если не было ни ладу ни складу средисамих русских?

Боярство московское спасалось в одиночку, забыв о народе.Главным считалось ладить с поляками – только так можно было купить себе жизнь иотносительное благополучие. Дальние и ближние города метались в агонии, незная, кому верить, кому присягать: то ли Владиславу, то ли сыну Димитрия Ивану,именем которого сражались казаки во главе с Заруцким, сжигая непокорные городаи веси, то ли семи боярам, безуспешно пытавшимся изобразить властьроссийскую?..

Марина думала, что самым большим несчастьем в ее жизни былбрак со вторым Димитрием. Вспоминала, как подумала, увидав его впервые: «Нет,лучше смерть, чем это!» Как ни странно, все это оказалось переживаемо. А вотпосле его смерти на нее обрушились настоящие несчастья, которые никакневозможно оказалось избыть. И наваливались они так поспешно, так неудержимо,что их не только остановить было невозможно, но даже и вовсе исчислить. Пытаясьвспомнить их и как-то упорядочить, она терялась: немыслимо это, беды путались впамяти, накатывали косматым водяным валом, какие порою ходили по Волге иКаспийскому морю, около которого стояла Астрахань.

Воспоминания далекого, дальнего прошлого – вот что явилосьсоломинкой, за которую неустанно хваталась Марина. Сама себе она казаласьчеловеком, разбуженным посреди чудного, блаженного сна, и расставаться свидениями было невозможно, невыносимо, поэтому она и наяву пыталась пойматьрассеивающийся призрак. Она отворачивалась от пропастей, которые разверзалисьпод ногами, и закрывала глаза перед препятствиями, которые возрастали тут и тамна ее пути. Ноги ее были изранены на этом пути, руки ослабели, душаизуверилась…

Самое страшное заключалось именно в том, что верить онамогла ограниченному числу людей. Иван любит ее – но держится больше за своегосына, которого упрямо хочет видеть на царстве Московском. Вот Барбара, конечно,предана госпоже непоколебимо, не покинула ее ни в Калуге, ни в Михайлове, ни вКоломне, ни в Астрахани; да еще, на Маринино счастье, прибился к их скудномудвору неутомимый странник – тот самый Никола де Мелло, который когда-то убеждалее сойтись с Димитрием. Она была настолько счастлива снова увидеть рядомкатолического монаха, что простила неунывающему, хотя и изрядно постаревшемуавгустинцу все его происки. Вот и все люди, которым она могла верить…

Всякий союзник являлся таковым лишь до поры до времени, покапреследовал свою выгоду. От некоторых приходилось остерегать Заруцкого, которыйбыл обуреваем желанием собрать под знамена царевича Ивана целую армию. Самымопасным среди таких временных союзников, готовых в любое мгновение обратитьсяврагами, был, конечно, Прокопий Ляпунов. Марина никогда не доверялапредводителю земли Рязанской: он крепко держался против обольщений ДимитрияВторого, ни шагу уступки ему не сделал. Не изменился и теперь. Союз его сЗаруцким был временным: как только Ляпунов понял, что донца волнует лишь своявыгода, так начал отлагаться от него, упрекая Заруцкого, что тот предаетправославную веру.

Это было смешно: насколько ненавидел Заруцкий поляков,столько же ненавидел и московитов, насколько пренебрегал католической верою,столько же презирал и православие. Но в том, что он кичился своим неверием,была его громадная ошибка.

Между прочим, на этом же самом обожглись и поляки…

Поляки видели, как бояре и дворяне московские раболепновыпрашивали у Сигизмунда имений и почестей, как высокопоставленные русские людипродавали свое отечество чужеземцам за личные выгоды. Поляки не сомневались:лишь бояре склонятся на их сторону, как только они одних купят, других обманут,то можно спроста совладать с громадой простого народа, с этим стадом рабов,привыкшим повиноваться своим господам.

Они ошиблись. Они не рассчитали, что выше всякой покорностии лености стоит на Руси православная вера. Знаменем сопротивления чужеземцамбыла в ту пору единственно вера. Казакам, этому перекати-полю, бездомным,безродным бродягам, было этого не понять. Поэтому, сколько бы ни приобреталЗаруцкий своей легендарной храбростью в битвах с поляками, он терял гораздобольше, когда вновь ополчался против своих и разорял монастыри, грабил церкви,насиловал монахинь…

Его налет на Девичий монастырь близ Москвы заставил Маринучуть ли не визжать от ярости: ну зачем дразнить этих московитов, которые засвоего Бога готовы горло перегрызть?! – и в то же время доставил ейогромную радость. Среди ограбленных до нитки, обесчещенных, разогнанных измонастыря инокинь оказалась старица Ольга… уж Марина-то отлично знала, ктотаится под этим именем! Ведь именно ей была обязана Ксения Годунова тем, чторассталась со своими роскошными «трубчатыми косами», воспетыми даже в песнях,что ее тело, «словно вылитое из сливок», иссохло под монашеской одеждою. Нохоть и бросил Димитрий – тот, первый, подлинный! – под ноги своей польскойневесте страсть к русской красавице, все же ревность никогда не утихала всердце себялюбивой шляхтянки. И, может быть, она впервые почувствовала себяотмщенной, когда услышала о бесчинствах донцов в Девичьем монастыре.

Однако тут же вещее сердце сжалось, предчувствуя, как этоаукнется для имени и славы Заруцкого.

Конечно, имя дочери Бориса Годунова, полузабытое имя, ужемало что означало для русских людей. Однако такими, вроде бы незначительнымикаплями постепенно переполнялась чаша терпения… и скоро ярость народа должнабыла перехлынуть через край, обратившись равным образом и против чужеземцев, ипротив «своих» разбойников.

Марина поняла: это случилось, когда в Нижнем Новгороденачало собираться ополчение. Опасный Ляпунов к тому времени был уже мертв: егоубили свои же казаки, поверив подложному письму, в котором Ляпуновпризнавался-де в намерении предаться полякам. Хвала Иисусу, об этом враге можнобольше не заботиться, однако новые имена, Минина и Пожарского, предводителейнижегородского ополчения, вскоре сделались кошмарами снов Марины.