Парадоксальным образом сила определенных «ортодоксальных» стимулов имеет корни в этой общей «сектантской» питательной среде. Для «безнадежной» ситуации, которую все время конструирует фашистская пропаганда, имеется, например, церковная модель. Томас подражает ей в своих жалобах о грозящей дезинтеграции христианства из-за духа рационализма. В этом негативном аспекте мнимой опасности раскола проявляется его родство с фундаментализмом. Церковь, интерпретируемая как микрокосмос нации, в ужасной опасности; предстоящая победа дьявола в коммунизме, «прогрессивный» дух установленных деноминаций и заговор «тех злых сил» — все они действуют в направлении разложения, и ситуация требует «интеграции» в фашистском смысле. «По официальным коммунистическим сообщениям, они завербовали в свои ряды только в течение прошедших трех лет 4 или 5 миллионов наших молодых людей в возрасте от 16 до 30 лет. Они настраивают подрастающее поколение этой страны против христианских институтов, против церкви этой нации, против конституции… Сегодня повсюду господствует свобода совести, так что и не пройдет еще несколько лет, как христианство распадется». Хотя атака Томаса на «свободу» в церкви звучит так же, без всякого сомнения, по-антисектантски, однако она ясно проявляет все-таки то, что стоит за его фразами, когда он в другом месте лживо утверждает, что защищает права, предоставляемые конституцией.

Его поход против мнимого разложения традиционной веры религиозным модернизмом имеет специфический аспект: он нацелен на прогресс и биологический материализм. Хотя за свою пропаганду Томас получил выговор от официального фундаментализма, однако он желал, по-видимому, подружиться с фундаменталистскими баптистами: «Вот письмо от пастора одной баптистской общины в Калифорнии. От человека, который выполняет особую работу: „На меня большое впечатление произвели две вещи: опасность, перед которой мы стоим, и ваша христианская позиция. Я буду стоять с Вами плечо к плечу, чтобы разбить модернизм и коммунизм“. Я благодарю Бога за слова этого выдающегося христианского проповедника, который поддерживает нас в нашей программе». Томас симпатизирует фундаментализму, так как он борется против теории эволюции, которая является для него вершиной подрывного модернизма. «Послушайте, что я вам скажу: был день, когда мы верили, что Библия является словом Бога, а сегодня мы учим прогрессу и органическому развитию. Вы знаете, что некоторые воспитатели смеются над Уильямом Дженингсом Брайаном. Но я вам скажу, что Брайан был пророком. У. Дж. Брайан был христианином… Брайан боролся против дарвинизма, он боролся против Ницше. Он боролся против этого, потому что видел, что они подрывали нашу нацию… Уильям Дж. Брайан видел, что через одно или два поколения, если учение о прогрессе, что мы произошли от обезьяны и что мы только результат развития человекообразной обезьяны, мои друзья, если это будет продолжаться, наша нация погибнет со всеми своими учреждениями». Не оттого, что дарвинизм ошибается, Томас нападает на него, а потому, что дарвинизм якобы оказывает плохое моральное воздействие, т. е. по чисто прагматическим причинам. Религиозная правоверность, за которую он выступает, он понимает только как средство сохранения дисциплины, что ведет его к странным противоречиям. Как мы позже увидим, он впадает неосознанно в анимизм, придавая явлениям природы, таким, как землетрясения, теологическое значение; если он ведет себя осознанно возмущенно, ему указывают на родство между человеком и природой. Ничто не развращает нравоязыческих варваров больше, чем представление, что их предки могли быть обезьянами. Контрпропаганда, анализируя идеологию фашистов, должна тщательно изложить ее амбивалентное отношение к природе. Поскольку природа выражает господство и насилие (например, при землетрясении), фашисты восторгаются ею, поскольку она означает разнузданность и наивность, они ее ненавидят, чувствуют к ней отвращение, другими словам, не любят в ней все, что не является практичным «в указанном выше» смысле. Они любят хищников и презирают испорченное безобидное домашнее животное; они верят в то, что выживают самые приспособленные, верят в естественный отбор природы, но они ненавидят мысль, что их предки могли напоминать обезьян. Противоречия такого рода типичны для всей позиции фашизма.

Следующий заимствованный Томасом у авторитарной ортодоксии трюк — это сильное проклятие грешника и идея, что границы между грешником и праведником установлены на все времена. Сектант, не говоря уже об еретике, всегда склонен верить в спасение грешника или через обращение, или через мистическое понятие греха как предварительное условие к спасению. Наоборот, ортодоксальная устоявшаяся религия мало занимается грешником, т. е. каждым, кто не отдался полностью институту веры; грешник рассматривается как заклейменный на все времена. Эту тенденцию, когда-то ассоциировавшуюся с организаторской властью церкви, Томас втайне имитирует своей собственной системой. Не столько природа его теологических концепций, которые он вообще и в особенности заимствовал из Нового Завета, сколько их выбор дает возможность увидеть его любовь к роли непогрешимого судьи. Почти все примиряющие признаки христианского учения, включая идею любви к ближнему, он оставил в стороне, но находится подчеркнуто на стороне отрицательных элементов, как, например, понятия зла и вечного наказания, поношения интеллекта и исключительности христианства по сравнению с другими направлениями веры, особенно иудаизма. Библейские цитаты он заимствует ради создания апокалиптической, мистической атмосферы предпочтительно из Евангелия Иоанна, которое лучше подходит, чем синоптики, для антисемитских маневров.

Эта техника выбора усиливает трюк «овцы» и «козлища» — трюк, который многие анализы фашистской пропаганды, как, например, упомянутое выше исследование Кафлина под названием «Name calling» и «Card sticking»[104], выдвигают на первый план. Как говорит Гитлер в своей книге «Майн кампф», пропаганда, чтобы иметь успех, должна постоянно изображать противника как заклятого врага, а собственную группу как благородную во всех отношениях и достойную восхищения. Связанная с революционным дуализмом, эта техника получает у Томаса особый оттенок. Он предполагает трансцендентную борьбу между царством Бога и царством зла среди политических властей нашего времени и не признает никакого промежуточного процесса и никакой критики, чтобы иметь возможность осудить противника априори как проклятого и отсечь все аргументы. «Во что я должен верить? Что Иисус победил дьявола?» Эта дихотомия переносится на политическую сцену. Исход, говорит Томас, уже был предрешен в Новом Завете. «Ну, братья, битва в разгаре. Силы Господа и американизма, с одной стороны, и силы мрака и коммунизма, с другой стороны. Дьявол приходит сюда и начинает действовать среди людей и учреждений, как никогда прежде в мировой истории. Куда бы вы сегодня ни посмотрели, вы видите приближение темных туч. Куда бы вы сегодня ни посмотрели, вы видите антихриста из пророчеств. Сейчас имеются миллионы и миллионы мужчин и женщин там, внизу, в темной России, которыми владеет сущность антихриста, мои друзья. Бог говорит очень ясно».

Чтобы придать политической борьбе возвышенность конфликта, происходящего внутри абсолютного, Томас привлекает теологический дуализм. То, что коммунисты — дьяволы или что он является партизаном Бога, для этого он не приводит никаких доказательств, кроме того, что у него на устах все время имя Бога. Он полагается просто на различение своей и чужой групп. Хорошими являются те, кого он относит к своей собственной группе, а другие являются детьми дьявола. Аргументация только бы ослабила этот механизм. Вся пренебрежительная теология Томаса, его намеки на «те злые силы» взяты из языка теологического дуализма. Каждый пфенниг, который он собирает на свой крестовый поход, он объявляет снарядом для битвы у горы Армагеддон.