Май выбежала из двери, прижав руки к груди. Бельтран проводил ее недоуменным взглядом, когда она пронеслась мимо него.

— Эдерра здесь, Бельтран, вон там, — сказала она ему, указывая пальцем на хлев.

Казалось, время и пространство обладают свойством расширяться в самый неподходящий момент, когда ей понадобилось обежать дом. Дверь хлева была полуоткрыта, и она бесшумно проскользнула в нее, наслаждаясь этим мгновением, убежденная в том, что самое большое удовольствие заключается не столько в том, чтобы найти человека или впоследствии вспоминать об этом, а как раз в предвкушении встречи. Она так по ней соскучилась! Эдерра, Эдерра, Эдерра…

В хлеву было темно. Лишь через маленькое оконце проникало немного света. Глаза Май не сразу привыкли к темноте, и когда более или менее освоились, она смогла различить силуэт женщины, сидевшей к ней спиной и занятой дойкой коровы. Она увидела точеную талию, вокруг которой был повязан передник, голову, покрытую белым платком. Она медленно подошла ближе, глядя на женщину во все глаза, и не могла поверить. Остановилась в двух шагах: только протяни руку — дотронешься. Наконец-то она нашла Эдерру!

Женщина почувствовала присутствие девушки и повернула голову. Май потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя. Она искала зеленые глаза Эдерры, ее алые губы, белые зубы, искала хотя бы один рыжий завиток, выбившийся из-под платка, но ничего этого не обнаружила. Эдерры здесь не было. Эта женщина была не она.

— Ты Май, правда? — спросила эта чужая женщина, чтобы помочь ей оправиться от потрясения, и, не дожидаясь ответа, продолжила: — Я знала, что рано или поздно ты меня найдешь, твоя няня меня предупредила. Господь знает, что ты будешь последним человеком из моего прошлого, с кем я поговорю, потому что есть долги, которые необходимо отдавать, и услуги, за которые следует неустанно возносить благодарность. А так — я родилась в воскресенье, седьмого ноября тысяча шестьсот десятого года, в тот самый день, когда состоялось аутодафе над ведьмами в Логроньо.

— Но я не понимаю, что такое вы мне говорите. Где Эдерра? — бормотала Май, оглядываясь по сторонам.

— Меня зовут Мария де Эчалеку, и если я сейчас жива, то только благодаря ей. Вот о чем я тебе толкую.

— Но я не понимаю…

— С первого же момента нашего ареста Эдерра не отходила от меня, — продолжила Мария. — Я только и знала, что плакала, чувствовала себя несчастной, скорее потому, что мне пришлось расстаться с Грасией, из страха никогда ее больше не увидеть, нежели из-за того, что могли мне сделать люди из святой инквизиции. Эдерра ласково утешала меня всю дорогу. Когда мы приехали в Логроньо, после того как нам сбрили волосы, потому что, как нам сказали, обнаружили вшей, нас развели по камерам. Все они уже были заняты, потому что было столько арестованных, что места едва хватало. Так как мы с самого начала держались вместе, нас посадили в одну камеру, в которой уже сидели две пожилые женщины; их сыновья были монахами и тоже заперты в подземелье. Но у них не было возможности с ними видаться.

— Хуан де ла Борда и Педро де Арбуро, — пробормотала Май.

— Да, по-моему, их так звали. Старушки растолковали нам, что происходит. Они сказали, что оттуда легче выйти, притворившись, будто принадлежишь к секте ведьм, и раскаяться в этом. Однако обе женщины не хотели этого делать, не хотели возводить на себя напраслину.

Мария де Эчалеку рассказала Май, что крики тех, кто попадал в камеру пыток, проникали сквозь каменные стены, словно те были бумажными.

— Я не могла спать. Не могла есть. Каждый раз, когда я слышала шаги, приближавшиеся к дверям камеры, меня всю начинало трясти, и затем тело сводила судорога. И тогда Эдерра объяснила мне, что ничего не длится вечно, а раз так, нам лишь следует выждать время. Наши тела против воли находились там, но никто не может заключить в тюрьму наши мысли.

Эдерра просила женщин закрыть глаза, представить себе, будто они идут по ковру из листьев в мокром после дождя лесу. Чтобы они вдохнули в себя запах земли и мха, сосен и грибов. Просила, чтобы вообразили, будто их окружает золотая невидимая сеть, которую солнце сплетает в кронах деревьев, тишина, свежесть ветра, нежные ласки, о которых у них сохранились воспоминания, чтобы они ощутили на языке вкус свежеиспеченного хлеба, лимона и меда.

— Вот так, шепотом, она с нами разговаривала, — объяснила ей Мария, — ее нежный, бархатный голос журчал до тех пор, пока с наших лиц не исчезало напряжение, потому что мы оказывались далеко от этого ада. Тогда она умолкала и тоже закрывала глаза — наверное, чтобы представить себя рядом с тобой, — сказала она, глядя на Май. — Мы с Эдеррой подумывали о том, чтобы во имя спасения притвориться ведьмами, но не смогли это осуществить. Людей стала косить какая-то болезнь. Вода и хлеб оказались заражены, и Эдерра почувствовала себя плохо. Надзиратель сказал ей из-за двери, чтобы она потерпела, что он слышал, что против нее нет улик и наверняка ее вскоре отпустят, но она, бедняжка, едва держалась на ногах. Однажды утром она подозвала меня к своей постели и рассказала о тебе, о Бельтране, о вашей жизни… — Мария опустила глаза, Май показалось, что женщина сейчас расплачется, но та подняла голову и продолжила: — Затем она меня попросила поменяться одеждой, сказала, чтобы я развязала бинт на ее лодыжке и забинтовала свою. Посоветовала мне завернуться с головы до ног в ее плащ и, как только мы завершили переодевание, прошептала мне на ухо: «Я ухожу». Когда пришли забирать тело, я сказала, что ее звали Мария де Эчалеку. Обе женщины, матери священников, косо посмотрели на меня, но ничего не сказали. Два дня спустя Эдерру освободили за отсутствием доказательств. Так я и вышла — через главный вход, превратившись в другую женщину, зато оставшись в живых. Я тайком отправилась в свой поселок, чтобы поговорить с Грасией. Узнала, что она оставила своего мужа вскоре после того, как меня увезли. Я вспомнила, что у нее были родственники в Рентерии, подумала — а вдруг она там?.. И к счастью, я ее встретила. Мы решили отправиться в Виторию, потому что здесь нас никто не знает. Обе мы спасались бегством: она от этого несчастного дурака, своего мужа, который разрушил ее жизнь, а я — от того человека, каким я была в прошлом и который уже умер. Единственное, что мне оставалась сделать, это вернуть долг Эдерре. И дождаться тебя.

Они помолчали, слушая, как поскрипывают деревянные ставни, громко жует корова; к этому добавлялся едва уловимый свист дыхания Май. Мария смотрела на нее с жалостью, сознавая, что только что разбила ей сердце.

— Мой отец всегда говорил, что трусы, прежде чем их настигнет смерть, успевают тысячу раз умереть, — отважилась сказать ей женщина, — а вот бесстрашные и смельчаки остаются вечно живыми. Эдерра был самой бесстрашной и благородной из всех, кого я знала. Я ей обязана жизнью. Каждое утро я возношу благодарность за то, что она повстречалась на моем пути.

— Я тоже обязана ей жизнью, — прошептала Май.

— Перед смертью она кое-что передала мне для тебя.

Мария встала, вышла из двери хлева и через некоторое время вернулась. Она принесла розовый платок, завязанный узелком; Май уже знала, что там внутри. Женщина осторожно его развязала.