– Значит, оставим Вольфганга на северном берегу. – Рудольф не злился, напротив. Если б еще герцог стал в один ряд с Хайнрихом и Бертрамом. – Я устал изображать сердечную болезнь и при этом не пускать сюда Георгию, так что быть тебе Проэмперадором Олларии.

– Нет. – Ли отложил яблоко. – Проэмперадор Олларии – Робер Эпинэ. Такова воля Катарины, подтвержденная Алвой. Я готов стать разве что Проэмперадором Кольца Эрнани.

– Называйся как хочешь, но столицу пора приводить в порядок. – А вот это главное, что бы ни было сказано еще и сколько бы они ни проговорили! – Сперва я думал послать Людвига, но моим сыновьям столько талигойской крови не пролить.

– Эмилю тоже, – на всякий случай отметил Ли.

– Ему в Олларии делать нечего, как и Жермону. – Рудольф, диво дивное, подошел и сел напротив. Теперь юг и север смотрели друг другу в глаза. – Я вижу троих. Тебя, Райнштайнера и, не удивляйся, Придда, при всей его молодости. Другим через себя не переступить; мне, к слову сказать, тоже.

Взгляд Рудольфа был тяжелым и требовательным – так и должен смотреть регент. Ноймаринен долго думал и пришел к выводу, что Олларию пора топить в крови. Ли думал не меньше и полагал это преждевременным. Не из-за крови как таковой, из-за погасших маяков и расплескавшихся колодцев. Гнать в зелень десятки тысяч вооруженных, привыкших к драке людей следует с открытыми глазами. И только если другого выхода не будет.

Несогласный волк скалится, олень наклоняет украшенную рогами голову, люди… Люди ведут себя по-разному. Лионель улыбнулся и налил себе вина. Левой, причем вышло это само собой.

– Монсеньор, я бы сперва посмотрел, что выйдет у Бруно, и узнал подробности разгрома морисков под Паоной, – предложил он.

– Не хочешь. – В голосе Рудольфа досада мешалась с удовлетворением. – Не такой уж ты и Леворукий… Но дожидаться Алву я тебе не дам.

– У Рокэ мориски. – Ждать некого, только этого еще не знают. Весной догадаются, но пока ты не совсем один хотя бы в чужих головах. – Но кроме меня и Райнштайнера, есть Эчеверрия с Дьегарроном.

– Хочешь оставить кровь кэналлийцам?

Эмиль ответил бы, что кэналлийцы не меньшие талигойцы, чем бергеры и ноймары, Ли обошелся без этого.

– Я оставлю всю кровь талигойцам, – пообещал он. – Но прежде пойму, сколько ее нужно. И когда.

Бонифаций высился посреди гостиной, и столь тяжелого взгляда алатка не видела даже после глупости с гитарой и гитаристом.

– Письма привезли, – кратко, как того вечно требовала ее высокопреосвященство, объявил он, и принцессе внезапно стало зябко. – Из Тронко и от Дьегаррона. Читать будешь?

– Буду, – решила Матильда, отчего-то подумав, что Алва допрыгался, и совсем этому не обрадовавшись.

– После прочтешь, – тут же передумал аспид. – А то, пока ждать буду, лопну. Твой Эпинэ с твоим Левием прохрюкали-таки Олларию, а твой Дьегаррон ни кошки решить не может. Источает невинность, аки сноп лилий – аромат, а голова у кого болеть будет? А, неразумная?

– У тебя! – рявкнула принцесса, испытывая непонятное облегчение от того, что дело не в Вороне. – Что там еще в Олларии вашей стряслось? Все слопали и теперь клянчат? Надо кормить: столица, куда денешься!

– Может, и надо, толком не понять. – Муженек поморщился и плюхнулся на стул. – Губернатор и прежде умом не блистал, ну так Сильвестру не умные надобны были, а смирные. Вот и наплодил баранов с печатями.

Касера была совсем рядом, но наливать кардинал не спешил. Матильде пить тоже не хотелось. Женщина чинно опустилась на софу, в последние дни бывшую местом супружеских утех, и рявкнула:

– Ты либо письма давай, либо говори толком! Губернаторов хаешь, а сам?

– А мне, твою инфантерию, тошно! – огрызнулся кардинал. – От блеющих и ноющих, и не тебе меня язвить! Толком же…

Толком выходило, что с месяц назад за Кольцо стали рваться беженцы, и несли эти беженцы какую-то ерунду о погромщиках, от которых не стало житья, о взявших их сторону военных и даже о дуксах, причем не простых, а свободных. Озадаченные адуаны беженцев, как было велено, перехватывали; когда же одно и то же пришлось слушать по десятому разу, решили-таки прогуляться за Кольцо. До Олларии, само собой, не добрались, но там по всем признакам и впрямь творилась какая-то «муть». Адуанский командир послал весть в Тронко, где по причине кагетско-гайифских дел сидел лишь по горло занятый рыбной ловлей губернатор. Болван с перепугу схватился за перо, дабы…

Бонифаций вытащил из кармана бумагу и прочел:

– «…дабы донести до Вашего сведения, что мы столкнулись с той угрозой, по причине коей регент Талига, Проэмперадор Варасты и Первый маршал Талига объявил карантин. С глубокой печалью я вынужден сообщить, что предвижу серьезные затруднения и полагаю необходимым присутствие Вашего Высокопреосвященства в Тронко. В тяжкую для Отечества годину вверенная мне провинция нуждается в защите, и я испытываю надежду, что Ваше Высокопреосвященство поддержит мою настоятельную просьбу, обращенную к маршалу Дьегаррону. Я не допускаю ни малейшего сомнения, что регент Талига и Проэмперадор Варасты победоносный герцог Алва сам незамедлительно вызвал бы маршала Дьегаррона, тем более что нынешнее положение враждебной нам Гайифы исключает ее вторжение в наши пределы, а посему держать значительные силы на границе есть недомыслие и расточительство. Моя близкая родственница, очень хорошо знающая регента Талига герцога Алва, разделяет мою уверенность…»

– «Хорошо знающая»? – не удержалась Матильда. – Это как? Я Адриана за сорок лет так и не узнала, а сколько та родственница Алву видела и с какой стороны?

– Вот с той самой и видела, – хмыкнул Бонифаций. – Если свечка горела, вестимо. Дурак-губернатор удумал, что мы всё тут бросим и регентскую любовницу охранять устремимся.

– Да не удумал он ничего. – Матильда, улучив момент, завладела письмом и прочла-таки до конца. – Наоборот. Эта гроза осетров хочет, чтобы за него думали мы. Дескать, дорогие Алвины друзья, вернитесь и скажите, что мне, бедному, делать. И армию приведите… Дьегаррон что пишет? Начнешь дурить, штофом брошу. Мне ближе.

– Язва! – В раскатистом голосе отчетливо слышалась нежность. – Чума варастийская! Да разве стану я от тебя сии плачи прятать? Читай, а я уповать буду, что поймешь ты наконец, где телок неразумный, а где – бык, волками травленный.

Аспид лукавил: он не ревновал, сейчас – нет. Когда Дьегаррон взялся за гитару, было дело, но сейчас Бонифаций думал об Олларии, той самой, откуда его выставили, продержав семь лет в Багерлее, и которую он украдкой любил. Вот и врал себе и жене, но прочесть письмо грустного маркиза следовало, и отнюдь не из-за диких мальв и чужих напевов, которые брали за душу, будто свои.

«Ваше высокопреосвященство, – Дьегаррон в отличие от губернатора писал без завитушек во всех смыслах этого слова, – пересылаю адресованное Вам письмо губернатора, наверняка в главном повторяющее полученное мной. Прежде чем действовать, я должен понять, что происходит, причем я имею в виду не только и не столько Олларию. Герцог Алва мне ничего не сообщил, но, возможно, он оставил указания Вам. Если это так, я как командующий армией, которой, видимо, придется действовать в пределах Кольца, должен знать все. В любом случае прошу Вас поторопиться с переговорами, так как вся моя армия или же ее часть в ближайшее время будет передислоцирована в окрестности Тронко…»