Монах Дагдаган послушно сделал шаг в пустоту, и в туже секунду откуда-то извне пришла команда, ощутимая Матвеем как вспышка бледного алого сияния. Тот, кто контролировал посланца, приказал ему взорвать мину. Монах послушался, но взрыв произошел уже в полусотне метров от «боинга», слегка подбросив его хвост воздушной волной.

В салоне закричали пассажиры, самолет пошел на снижение, хотя летчики ничего еще не поняли. Разгерметизации не произошло, самолет еще не успел набрать рейсовую высоту, но открытый в хвостовой части люк влиял на управление. Впрочем, только до тех пор, пока его не закрыли.

Матвей, мокрый от пота, открыл глаза и встретил взгляд симпатичной стюардессы, тотчас же профессионально улыбнувшейся ему:

– Все в порядке, мсье?

– Спасибо, – улыбнулся в ответ Соболев. – Уснул. Плохой сон увидел. Где мы?

– Только что взлетели, пересекаем Сену. – Разговор шел на французском, поэтому стюардесса задала еще один вопрос:

– Мсье француз?

– Мсье русский. – Матвей снова закрыл глаза, потому что улыбаться больше не мог. Он вдруг почувствовал, что Кристина и Стас в опасности и ждут его…

Баканов позвонил Первухину в полдень семнадцатого июня, когда начальник Управления спецопераций готовился к выходу «на ковер» перед директором ФСБ, ломая голову, чем его успокоить.

– Федор, мы вышли на след «глушаков».

– Да ну?! – изумленно и радостно ответил Первухин. – Где?

– В Рязани. Я задействовал свою личную группу следопытов и топтунов, пообещал каждому «железный крест» и послал в белый свет как в копеечку. Мужики землю рыли, но след обнаружили. Контейнер находится в Рязани, там с ним произошла какая-то катавасия… Кстати, твои ребята случайно не участвовали? Наблюдатели насчитали пять трупов в спецкостюмах типа «кибер», видели каких-то парней в камуфляже…

– Мои все при мне, – резко сказал Первухин.

– Да это я так, к слову. Между прочим, к этой странной заварухе подключились крупные птицы из Москвы, но…

– Кто подключился?

– Ребята видели двоих, Рыкова и Носового. Кстати, Носовой сбрендил. Его нашли у моста через Оку, раненого – без руки: никого не узнает, не говорит, писает под себя…

– Ты уверен?

– Точно, я тебе говорю: все штаны мокрые и воняет…

– Я не об этом. Какого хрена начальника информ-службы президента понесло в Рязань?! Равно как и советника по безопасности? Что там происходит, в Рязани?!

– По моим данным – все тихо. Ну, убили, правда, местного авторитета, вора в законе по кличке Боксер… так это обычное дело. Небось свои же и пришили.

– Обычное дело… а если не обычное?

– Кореши в Рязанском отделении конторы молчат… Постой! – Дыхание Баканова в трубке участилось. – А что, если виной всему «глушаки»? И все слетелись туда по этой причине?

Первухин с минуту размышлял, бесцельна перекладывая бумаги на столе.

– Может быть, ты и прав. Бондарь меня вызывает на завтра, на десять утра…

– Меня тоже.

– Значит, по одному и тому же вопросу, узнал небось подробности.

– У него свои каналы сбора информации, независимые от нас.

– Это точно. Значит, твои ребята «пасут» контейнер? Что ты намереваешься делать?

– Как стемнеет – будем брать.

– Могу подключить свою команду зомбиков.

– Не возражаю. Я уже послал туда группу из «Витязя», пятнадцать человек, но твои спецы не помешают.

– Договорились, но инструктировать будешь сам. Если возьмем контейнер, завтра будет с чем идти к директору.

– Боишься ты его? – Начальник Управления «Т» хихикнул. – Не так страшен черт, как его Бондарь… хе-хе. Пока!

– Ни пуха…

Но Баканов уже бросил трубку и не ответил.

Интересно, подумал Первухин, кто же у нас такой смелый в верхних эшелонах, что не побоялся пойти на конфликт с конторой? И кто ухайдокал Носового до такого состояния? А главное, что все-таки делает в Рязани Герман Довлатович Рыков? Неужто и в самом деле пронюхал о «глушаках»?

Он находился в состоянии свободного бытия, отделенный от тела и сознания в его абсолютной непринужденности…

Он действовал, не понимая, что действует, не ощущая внешнего мира, не думая…

Он не воспринимал своей персональности, своей отделенности от людей, отчужденности от целостности Вселенной…

Он был в состоянии небытия, достигнув предельной реальности – состояния Ничто, о котором никто ничего толком не знал, даже Посвященные…

Он достиг полноты и глубины медитации, чего никогда ранее не достигал… И мысль об этом вдруг подхватила его, закружила и понесла к свету сквозь толщу мрака, сквозь Ничто и Небытие – к жизни…

Очнулся Василий, чувствуя себя как сшитая из кусков боли тряпичная кукла. По сути, он стал сосудом, наполненным болью и мукой, от которых хотелось выть по-волчьи и ругаться по-человечески. Пересилив желание, он открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо Ульяны.

– Живой, Васенька? Очнулся? – Губы девушки приблизились, и Василий почувствовал поцелуй, от которого по нервам побежал электрический родник. И тотчас же в теле стала стихать боль… стихла, ушла, оставив приятную ломоту в костях и мышцах. Голова почти очистилась от шума лавин и взрывов, приятный свежий ветер подул под черепом, щекотные мурашки побежали по коже на затылке, спустились на шею, потекли вдоль позвоночника…

– Хватит, а то он уснет, – произнес мужской голос, и Василий узнал Ивана Терентьевича. Он, стоя у окна, пил минеральную воду.

Ульяна убрала со лба и с груди Котова руки. Боль тотчас же вернулась, но уже не столь суровая, ее можно было терпеть. К тому же организм начал бороться с ней сам и Васе ничего не стоило подключить к этой борьбе свои внутренние резервы. Через несколько минут он смог встать.

– Который час?

– Половина второго дня.

– День?

– Понедельник, семнадцатое июня.

– Год?

Ульяна оглянулась на Парамонова, с тревогой посмотрела на больного:

– Ты бы еще спросил: какой век и какое тысячелетие.

– А какое тысячелетие?

Иван Терентьевич рассмеялся:

– Согласно традиции идет шестое тысячелетие Калиюги, которое началось семнадцатого февраля три тысячи сто второго года до рождения Христова. Ну а Калиюга входит в двадцать восьмую Махаюгу седьмой Манвантары нынешней Кальпы, которая в свою очередь является первым днем пятьдесят первого года жизни Брамы.