Потом они прибегли к возмутительной лжи. Сказали, что на проводе сам император; он позвонил, дабы сообщить о находящихся в пути десяти грузовиках, заполненных журналистами, которые должны к нам присоединиться; не возражаем ли мы против того, чтобы подождать их до завтрашнего утра и продолжить путь сообща?

Наконец, чтобы мы уж точно никуда не делись, к нам приставили охрану; не просто группку часовых, а всю деревню, включая прокаженную, дурачка, шефа полиции и самого мэра. Последний в нескольких шагах от нас натянул палатку, ветхую квадратную тряпицу, которую под громкие издевки наших боев, откровенно наслаждавшихся происходящим, два раза сдувало ветром. Было жутко холодно. Мы позавтракали, разобрали лагерь, загрузили машину и приготовились ждать. В восемь вышел мэр и сказал, что мы должны возвращаться. Барьер позади нас убрали. Мы забрались в фургон. Даже сейчас мэр боялся нашего внезапного броска в сторону Десси; он выставил поперек дороги своих людей с винтовками наперевес. Начальник полиции подпортил торжественность обороны, подскочив к нам и попросив сделать его фотопортрет. Затем в бодром настроении мы поехали обратно в Аддис-Абебу, куда при совершенно отчаянной гонке успели до темноты.

Эта короткая поездка вызвала легкий скандал. Как только стало известно о нашем отъезде, чиновники из пресс-бюро помчались по всем гостиницам с отпечатанными на машинке датированными вчерашним днем уведомлениями, в которых говорилось, что отъезд в Десси откладывается на неопределенное время. На дороге при выезде из Аддиса была возведена мощная баррикада и выставлен блокпост. Французские журналисты подали протест о посягательствах на наш режим наибольшего благоприятствования; Блаттенгетта Херуи объявил, что мы всего лишь проводим краткий отпуск в палаточном лагере, что в пяти милях от столицы; американский журналист телеграфировал домой, что мы закованы в цепи. Господин Карам околачивался неподалеку от нас, неуверенно протягивая счет на десять фунтов; он твердил, что обратная дорога в Дебре-Берхан изначальным нашим договором не предусмотрена. Мы не пропустили ни одной важной новости и через Джеймса, который подаренными шестью спичками завоевал уважение одного из наших стражей, заполучили несколько интересных подробностей налетов в Данакиле и стычек между полками близ Десси. В целом наша вылазка удалась.

Через два дня после нашего возвращения доступ в Десси был открыт для всех, на этот раз всерьез. В итоге на Десси выдвинулся весьма разношерстный караван. Мы с Радикалом и корреспондентом «Дейли экспресс» были единственными английскими журналистами, работающими на постоянной основе; американский проповедник, коммунист-фрилансер и безработный немецкий еврей представляли более авторитетных нанимателей. И только кинокомпании путешествовали с размахом.

Первенство не давало никаких возможных преимуществ, но к этому времени привычная конкуренция многих вывела из равновесия, поэтому некоторые грузовики устроили гонки. Малолетний канадец намного обогнал остальных участников и прибыл в Десси на день раньше; полагаю, что ему по прибытии в родной город устроили торжественную встречу за этот подвиг. Остальные предпочли более неторопливые поездки; останавливались в пути, чтобы порыбачить и поохотиться, а также накропать описание природы, которая через несколько миль после Дебре-Берхана стала разнообразной и пышной.

На второй день, пополудни, мы выскочили, внезапно и без предупреждения – поскольку дорогу построили недавно и еще не внесли в атласы и карты, – на огромный откос, перед нашими колесами оказался каменистый обрыв; далеко внизу лежала широкая долина, основательно возделанная и покрытая разбросанными повсюду полукруглыми холмиками, каждый из которых был увенчан либо церковью, либо кучкой хижин. Под этой жуткой отвесной скалой дорога дробилась на множество очень крутых поворотов; если смотреть сверху, уклон в некоторых местах казался почти перпендикулярным; для колес едва хватало места; на внешней стороне кромка осыпалась, исчезая в пространстве; на углах дорога резко наклонялась не в ту сторону. Наш харарский водитель издал громкий вздох отчаяния. Прямо вниз по срезу скалы, пересекая на каждом повороте дорогу, вела почти отвесная пешеходная тропа. Якобы для того, чтобы облегчить грузовик, а на самом деле потому, что было безумно страшно, мы с Радикалом решили идти вниз пешком. Это был жуткий спуск; с каждым шагом воздух становился все теплее, как будто мы карабкались из одного времени года в другое. Добравшись до более или менее приемлемой почвы, мы дождались грузовика, который вскоре прибыл с онемевшим, но торжествующим водителем за рулем. Всю ту ночь, как рассказывал Джеймс, он говорил во сне о торможении и задней скорости.

Для своего лагеря мы подыскали теплое защищенное место у подножия откоса, и перед закатом нас посетили гонцы от временно разместившегося поблизости здешнего губернатора, деджазмача Матафары, с вопросом о том, что мы здесь делаем. Я послал Джеймса дать разъяснения. Он вернулся изрядно пьяный и доложил, что деджазмач – «настоящий джентльмен». Джеймса сопровождали рабы, принесшие в подарок тедж, местные лепешки и молодую овцу, а также приглашение к завтраку на следующее утро.

Ветеран первого сражения при Адуа, деджазмач был очень стар, дороден и неповоротлив, необычайно темнокож, с красивой белой бородой.

Ему принадлежал ряд хижин за прочным частоколом. Среди хижин выделялся один круглый тукал, служивший деджазмачу спальней; когда мы пришли, он завершал там свой утренний туалет; для приема пищи и ведения дел предназначалась квадратная постройка размером побольше, рядом стояла походная кухня, дальше – женские и солдатские помещения, а в центре оставалось открытое пространство: отчасти скотный двор, отчасти плац. Толпившиеся здесь солдаты, рабы и священники отвоевывали это место у скота и домашней птицы.

Деджазмач приветствовал нас очень вежливо и с достоинством, натянул пару ботинок с боковыми резинками и провел нас через плац в столовую. Приготовления были незамысловатыми. С постели деджазмача сдернули простыню и натянули поперек хижины, чтобы скрыть нас от посторонних взглядов; за этой занавеской почти в полной темноте на плетеном столе лежали груды местных лепешек. Мы с Радикалом, деджазмач и двое священников опустились на маленькие табуретки. Джеймс стоял рядом с нами. Две женщины-рабыни держали метелочки из конского волоса, чтобы отгонять мух. Абиссинские лепешки выпекаются в виде тонких пористых дисков. Их очень удобно использовать в качестве тарелок и в качестве ложек. Карри, жгуче-острое, но довольно вкусное блюдо, которое является основным продуктом питания для тех, кто может его себе позволить, накладывается в центр лепешки; затем кусочки мяса заворачивают в отрываемые от лепешки края и кладут в рот. Деджазмач учтиво предлагал нам лакомства из своей собственной кучки. Другие рабы принесли нам сделанные из рога кружки с теджем, хотя в восемь утра пьется он тяжело. Разговор, прерывистый и довольно утомительный, в основном сводился к вопросам, которые задавали нам хозяин и священнослужители. Они спрашивали, сколько нам лет, женаты ли мы, сколько у нас детей. Один из священников тут же заносил эти сведения в маленькую тетрадочку. Деджазмач сказал, что любит англичан, потому как они тоже ненавидят итальянцев. Итальянцы – нехорошие люди, заметил он; один из его приближенных зарубил их своим мечом сорок человек, одного за другим. Потом деджазмач поинтересовался, знаем ли мы генерала Харингтона[169]; хороший ли он человек; жив ли еще? Затем он вернулся к вопросу об итальянцах. Им не нравится запах крови, сказал он; они его боятся; не то что абиссинцы – тех запах крови делает вдвое храбрее, а стало быть, меч лучше ружья.