Кроме того, продолжил он, итальянцы настолько не любят воевать, что приходится их бесплатно кормить, чтобы только шли в бой; ему это известно доподлинно – сорок лет тому назад видел своими глазами; для того чтобы заставить своих солдат воевать, итальянцы пригоняют огромные телеги, груженные снедью и вином; абиссинцы такое презирают; каждый приносит свой паек и приводит мула, если таковой имеется.

Нам подали воду для омовения рук, а потом и маленькие чашечки горького кофе. Напоследок мы распрощались. Деджазмач попросил нас взять с собой в Десси двух солдат. Слегка захмелевшие, мы вышли на яркий утренний свет. Один из солдат, которому предстояло ехать с нами, должен был перед отправлением продать своего мула. Сделка наконец-то совершилась. Бывший владелец мула устроился сзади вместе с нашими бóями; от присутствия второго солдата нас избавил оказавшийся как нельзя кстати французский журналист. Ему было сказано, что деджазмач прислал для него солдата, и француз с благодарностью принял сопровождающего.

Потом мы продолжили путь.

Все это было не просто любопытной интерлюдией; это было мимолетным взглядом на вековой традиционный уклад, который пока еще сохранялся, милосердный и твердый, скрытый за духовыми оркестрами и полотнищами флагов, тропическими шлемами и мишурным человеколюбием режима Тафари; уклад, ныне обреченный. Каким бы ни был итог войны: мандатное управление, или завоевание, или продвигаемые международной общественностью местные реформы; к каким бы выводам ни пришли в Женеве, Риме или Аддис-Абебе – деджазмач Матафара и все, что он отстаивал, неизбежно должны были исчезнуть. Но мы были рады, что его увидели и, протянув руку через века, притронулись к двору пресвитера Иоанна[170].

В тот же день мы проехали мимо армии деджазмача Байаны, которая покинула Аддис две недели назад; солдаты нашли сахарную плантацию, и теперь каждый, шагая вразвалку, сосал стебель тростника; сам Байана сохранял ту же помпу, что и во время парада перед императором; он ехал верхом под черным зонтиком в окружении домашних рабов и погонщиков мулов, украшенных предусмотренной протоколом сбруей; вслед за мулами шли женщины, неся сосуды с теджем, накрытые алыми хлопковыми покрывалами. Мы проехали через леса, полные птиц, дичи, обезьян и ярких цветов. И вот на четвертый день – лежащий высоко в горной чаше, со всех сторон окруженный холмами Десси.

Этот город возник недавно; абиссинский форпост в мусульманском районе Волло[171]. По своему облику он очень похож на миниатюрную Аддис-Абебу: те же эвкалипты, такая же единственная торговая улица и железные крыши, Гебби, построенный на доминирующей над городом возвышенности. Жителями были абиссинские поселенцы; галласы из Волло приезжали раз в неделю на рынок, но жили в деревнях.

В городе было полно солдат; на территории итальянского консульства расквартирован отряд императорской гвардии; ополченцы спали в раскинувшемся вдоль окружающих склонов кольце лагерей. Они приходили в город на восходе и оставались там до заката, проводя время в пьянстве, ссорах и фланируя по улицам; каждый день прибывали все новые, и перенаселенность становилась опасной. Вождям был отдан приказ уходить на фронт, но они уперлись, говоря, что не сдвинутся с места, пока их не поведет лично император.

Мы явились к мэру, коренастому бородатому мужчине, который оскандалился в Лондоне, а теперь добился в своем облике удачного компромисса между новым и старым режимом тем, что носил бороду и платье традиционного покроя, а под ним – шорты и футбольные гетры в красных и белых кружочках. Он передал нас начальнику полиции, который в тот день был слегка навеселе. В конце концов мы нашли место, чтобы разбить лагерь.

К этому времени город Десси – земля обетованная, на которую иногда можно было взглянуть издали, временами непроницаемо скрытая, подчас различимая в мельчайших подробностях в мираже на расстоянии вытянутой руки, всегда неуловимая, провоцирующая, желанная, – был предметом наших вожделений столько недель, что стремление попасть туда стало самоцелью. Теперь, спустя некоторое время, когда мы оказались собственно там, когда палатки были поставлены, запасы разложены, а вокруг нас как из-под земли выросла деревня из палаток, мы начали задаваться вопросом: а чего в точности мы добились этой поездкой? Мы были на двести миль или около того ближе к итальянцам, но в смысле нашего соприкосновения с полем боя или информации о происходящем дело обстояло хуже, чем в Аддис-Абебе. На склоне холма в миле от города была установлена полевая радиостанция. Сюда-то мы все и поспешили, чтобы разузнать, каковы ее возможности, и, к нашему удивлению, нам сказали, что можно посылать сообщения любой длины. В Аддисе существовал лимит в двести слов. Все сообщения из Десси должны были ретранслироваться из Аддиса. Это показалось странным, но мы уже привыкли к необъяснимым правилам. В тот вечер по всему лагерю стучали пишущие машинки журналистов, которые доводили свои сообщения до пятисот, восьмисот, тысячи слов, расписывая опасности своего путешествия. Через два дня нас радостно проинформировали, что ни одно из сообщений отправлено не было, новые не будут отсылаться до дальнейшего уведомления, а когда станция откроется вновь, будет установлен лимит в пятьдесят слов и введена жесткая цензура. Так на некоторое время прекратилась наша профессиональная деятельность.

Неделя прошла в полном безделье. Прибытие императора каждый день предсказывалось и каждый день откладывалось. Умер Лидж Иясу, и Джеймс, который обедал в городе с мусульманскими друзьями, а пил по-христиански, вернулся в страшном волнении и сказал, что императора убьют, если он попытается появиться среди галласов из Волло.

Местные члены эфиопского Красного Креста устроили пирушку, разделись догола и танцевали в палатке их американского начальника, который только в этот вечер переехал во избежание разлагающего влияния своих более любящих земные блага ирландских коллег.

Правящий деджазмач предпринял энергичную и отчасти успешную попытку доставить некоторых из солдат на фронт. Он организовал парад, сам его возглавил и под стук барабанов, подобно Крысолову, вывел их на дорогу к Мэкэле (административный центр региона Тыграй), а сам после наступления темноты вернулся на более уютный ночлег в своей собственной спальне.

Избавленные от зуда телеграфирования, журналисты проявляли не лишенные приятности черты, которые до той поры скрывали. Все сделались домовитыми; мы с Радикалом положили начало новой моде, воздвигнув первый сортир. Мистер Просперо соорудил дуговую лампу. Все начали принимать гостей и слегка заносились друг перед другом в части блюд и обслуживания. За исключением одного мизантропа-финна, который скрывался за непробиваемым фасадом недоброжелательности (позже, по возвращении в Аддис, он учинил тяжбу в американском консульском суде в связи с ударом, нанесенным ему коллегой), от ничегонеделанья смягчались даже самые жесткие натуры. Двадцать восьмого ноября праздновали День благодарения, на который пришли все, кроме финна, а после соревновались, кто кого перепьет; победил – обманом, как потом выяснилось, – некий ирландец.