Их было в команде угольщика восемнадцать — больше всего норвежцев. Но явились на богослужение только тринадцать; остальные пять матросов-лютеран были посланы на работу в машину — менять расплавившиеся подшипники, как объяснил немецкий шкипер. В кубрике, где шла служба, было душно и сумрачно. На железных нарах лежали католики и неверующие. Кальдевин не стал гнать их на палубу, и они, свесив вниз головы, с любопытством прислушивались к чтению проповеди.

Проницательным глазом окинув молящихся, пастор привычно определил, что молятся искренне здесь только три-четыре человека, не больше. И особенно истово — вон тот странный каторжник в потрепанном штурманском кителе, чем он резко отличался от своих собратьев, одетых в лохмотья. «Где-то я его видел, — думал Кальдевин, наизусть читая отрывки из „Символа веры“, — но где?.. Он мне даже кого-то напоминает… Кого?..»

В разгар проповеди в люк спустился немецкий унтер-офицер, прикрикнул:

— Поскорее исповедуйтесь, пора вставать под угольную разгрузку… Штурман, вы слышали?

— Слышу, — ответил каторжник в кителе и записался на исповедь вторым. Впрочем, он оказался и последним: напрасно пастор предлагал очиститься покаянием, каторжники, проглотив причастие, улыбнулись, а из угла кто-то крикнул:

— Мы — безгрешные, нам и так рай уготован! В тесной каютке пастор исповедовал первого — старого хилого датчанина, служившего кочегаром, который признался, что, мучимый голодом, украл у своего соседа по койке кусок хлеба.

— Тяжкий грех, тяжкий, — брезгливо сказал пастор, испытывая желание убрать свою руку с головы покаявшегося; видя, что датчанин хочет сказать что-то еще, но мнется, он добавил строго: — Не таись, выскажи все, что гнетет тебя…

— В подшипник железных опилок насыпал, он и расплавился… Только не виноват, не виноват, — поспешно запричитал старик, дрожа всем телом, — заставили меня!..

— Не кричи, — сказал пастор. — Кто мог тебя заставить? Ну, что же молчишь? Выходит, ты сам?..

— Не я, не я… Меня убьют, господин пастор, если узнают.

— Церковь, — твердым голосом сказал Кальдевин, — гарантирует сохранение тайны исповеди…

— Боюсь, — после долгого молчания сознался датчанин, — боюсь…

— Страх в тебе сильнее желания искупить грехи… Иди! — разрешил пастор, но кочегар не встал с колен, лишь спина его согнулась еще больше.

— Штурман, — наконец тихо сказал он, — Оскар Арчер, а не я…

— Иди, иди, — испуганно сказал Кальдевин, — не хочу тебя слушать и грехов не отпускаю… Встань и уходи!.. В каюту вошел штурман.

— Закройте дверь плотнее, — предупредил его пастор. — Встаньте вот сюда…

Оскар Арчер опустился на колени.

— Мучаюсь одним, — начал он, и голос его задрожал; он густо откашлялся, повторил сурово: — Одним только мучаюсь… Сестру жестоко обидел, невиновна она…

— А где ваша сестра сейчас?

— Последний раз я встретил ее в Осло, — ответил штурман, — и, видно, уже не встречу… Вы норвежец, пастор? — неожиданно спросил он.

— Да, уроженец Финмаркена.

— Я не про то. Вы норвежец или… «пепперман»?

— Я понял вас, — ответил Кальдевин. — И в доказательство того, что я честный норвежец, — видите? — я целую крест.

— Вас могут услышать, пастор.

— Дверь закрыта.

— Но труба вентиляции передает все в другие отсеки. Вы можете говорить со мной по-английски?

— Да. Целуйте крест тоже. Я знаю, кто расплавил подшипники…

— У вас дрожит рука, пастор, словно не я, а вы сыпали опилки в смазку.

— Я ее снимаю, пусть она не дрожит. Встаньте.

— Русская армия наступает. Вам будет плохо, пастор, если…

— Мне не может быть плохо, — обрезал его Кальдевин. — Я сам жду эту армию. Мы — норвежцы и должны верить друг другу.

— Я вам верю, пастор.

— Я тоже верю, херра Арчер. И вот сейчас спрашиваю: вы не знаете товарища Улаву?

— Нет. Впервые слышу.

— А как зовут вашу сестру?

— Астри…

— Что передать ей, если мы увидимся?

— Не надо шутить, пастор! Я уже сказал, что русская армия наступает…

— Вы могли бы встретиться со своей сестрой до того, как придет Красная Армия.

— Где?.. В камере гестапо?

— Вы мне все-таки не верите.

— Я не верю в чудеса. Всего лишь неделю назад я своими глазами прочел, что участие моей сестры в покушении на рейхскомиссара Ровен доказано…

— Хорошо, оставим этот разговор. Объясните тогда, в чем вы хотели мне исповедоваться?

— В том, что я виноват перед сестрой…

— Виноваты? В чем?

— Сейчас мне уже не хочется говорить об этом… До свидания, пастор! Если вы действительно увидите мою сестру, то скажите ей, чтобы она меня простила. А за что — она знает. Прощайте!..

Глубокой ночью кто-то стал дергать дверное кольцо в приделе храма. Пастор, напуганный и взволнованный, открыл дверь, и сразу же прямо на руки ему упала с улицы женщина.

Он поднял ее по лестнице в свою комнату, уложил на диван, зажег свечи.

Всмотрелся в черное, обожженное ветрами лицо, узнал:

— Фрекен Астри? О святая Бригитта, что с вами?..

— Здесь… никого нет? — спросила женщина.

— Мы абсолютно одни.

— Очень хорошо. Я бежала из Осло из-под ареста. После того как было взорвано нами гестапо. Дельвик велел мне в случае провала искать его через вас… Все! Спать…

Утром пастор пришел к дядюшке Августу, сказал:

— Идите, отец мой, в отряд, передайте Никонову и Дель» вику, что товарищ Улава находится в моем доме… А что угольщик «Викинг» разве уже ушел в море? — спросил он.

— На рассвете, херра Кальдевин, на рассвете.

— Жаль, — сказал пастор и, купив по дороге козьего молока, отправился домой.

Корабельные приборы издают какие-то особые, специфические запахи. Откроешь такую коробку, тебя даже ужас невольный охватит — мать моя дорогая, да тут, кажется, сам изобретатель не разберется: цветные жилки проводов, лампочки, аккуратные пакетики конденсаторов, красненькие ампулы предохранителей. И от всего этого исходит аромат точной военно-морской техники!

Боцман закрыл прибор крышкой, задраил его на «барашки».

— Это тебе еще рано, сынок, — сказал он Сережке. — Лейтенант потом тебе объяснит схему. В электротехнике-то немного кумекаешь? Ну вот… А сейчас давай бери ветошь, протри пулеметы. Заодно я тебе взаимодействие частей растолкую. Перво-наперво пулемет изучи!