— «Бродяги дхармы», — подсказал Вася.

— Это кто?

— Как кто, Джек Керуак, апостол автостопа! — с возмущением и некоторой гордостью воскликнул Вася.

— Мм, нет, лучше что-то отечественное… Да вот, хотя бы «Преступление и наказание». Да, именно. Зачем там так все устроено? Что ни эпизод, то морока, страницы ноют, как больные зубы с оголенными нервами, то холод их пронзает током, то жар. Зачем это?

Валя при этих словах машинально потрогала щеку, прислушиваясь… Вася так вовсе сморщился и тут же спросил:

— Зачем мне выбил зуб Зык-Язык этот, зараза?! Вот дерьмо-то какое! Прлоклятье.

— У Достоевского все устроено ради одной цели — передать эту боль всем, наверное… Ну, обобщая, можно сказать, мол, мир болен, будьте деятельны и бдительны. Он посылает удар током читателю. Надеется, видно, на ответную вспышку: дескать, что же нам делать, раз все так мерзко?

— Хых, а кто узнает, что мне Зык-Язык вышиб зуб? — спросил Вася.

— Я узнал, — ответил Митрий Алексеевич. — Кстати, можно было бы съездить в поселок, у меня там знакомый парень стоматолог. Да надо теперь ждать погоды… И так дорога непролазная была, а теперь еще и снега подкинуло…

— Подкинул автор, хых, хы-хы, — засмеялся Вася. — Вот Вальчонок знает его имя. Правда, Вальчонок?

Она смотрела на Васю, не понимая.

— Ну, твой Семьдесят Второй?.. Поинтересуйся, на черта он вышиб мне зуб-то? И вообще все это затеял, зараза…

— Мир как тело, если тело теряет способность чувствовать боль, оно либо уже мертво, либо скоро умрет.

— Вальчонок, ты расскажешь наконец про Семьдесят Второго? — настаивал Вася.

Валя глядела в сторону, делая вид, что не слышит.

После обеда Вася налил в пустые консервные банки из-под шпрот воды и соды, вскипятил раствор и промыл хорошенько банки, попросил три батарейки. Они нашлись, одна была в столе, а две в электрическом фонарике. Последовательно соединив батарейки, к положительному полюсу источника присоединил консервную банку, пробив ее гвоздем для лучшего контакта и сунув в отверстие проволоку.

Валя и Митрий Алексеевич с молчаливым почтением наблюдали за Васей. Он иногда исподлобья взглядывал на них, шмыгал конопатым носом и улыбался, сквозя прорехой в зубах. Затем порезал ржавыми садовыми ножницами две другие банки и обрезки положил в раствор соды для стирки, прокипяченный вместе с гашеной известью; потом распотрошил одну батарейку, вынул из нее угольный стержень, соединил его проводом с отрицательным полюсом и опустил в раствор в банке. И стал ждать.

Процесс добычи олова начался. На угольном стержне оседало олово. Вася блаженно щурился и лыбился. Потом он попросил какой-нибудь металлический лоток. Митрий Алексеевич долго искал и наконец обнаружил нечто продолговатое. Вася счистил туда со стержня губчатое олово, поставил лоток на плитку, и вскоре олово превратилось в небольшое чистое пятно. Когда все остыло, Вася извлек оловянную медальку.

— Вуаля! Как говорлят на Елисейских Полях! — воскликнул он, демонстрируя зрителям плод своего искусства.

— Браво, — сказал Митрий Алексеевич.

— Фасечка!.. — Валя задохнулась от восхищения.

— Этого нам хватит, чтобы все припаять, — заявил торжествующий Вася.

Он снова водрузил на стол потроха компьютера, включил настольную лампу, опять накаливал конец скрепки, зажатой плоскогубцами, совал его в содовый раствор и в олово.

Валя с надеждой посматривала на черный прямоугольник экрана, суливший так много, а пока лишь отражавший внутренности этого дома в раскисших, заброшенных и заросших уже кустами и молодыми березками и осинками полях, точнее — башни со старыми железными кроватями, стульями с высокими спинками, с изразцовыми птицами на печке и живыми птицами — в самом деле живыми? — с живыми птицами за сеткой. И мастеровитого, как оказалось, Васю Фуджи, непонятного Митрия Алексеевича и Валю, беглянку ленивую да хорошо поющую какие-то совсем фантастические, но в общем понятные песни. А на улице уже неслась настоящая метель. Где-то гремело железо. Снежинки были крупные, как обычно весной. Они залепляли стекла окон и тут же таяли.

Вася еще не успел все закончить, как вдруг лампа погасла.

— Видно, обрыв, — меланхолично проговорил Митрий Алексеевич.

— Вот зараза! — воскликнул Вася. — Чуть-чуть осталось.

Митрий Алексеевич вставил обратно батарейки и начал светить Васе. Вскоре тот все закончил. Но что толку?

— А как жа… как жа… дипслей? — спрашивала Валя.

Она была крайне разочарована. Черный прямоугольник обманул ее ожидания. Вместо сказочных далей он отражал все то же: внутренности башни, печку… А где же Новая Зеландия?

— Фасечка, а де Новая Зеландия? — спросила Валя нетерпеливо.

— Хых, хы-хы-хы, — смеялся Вася горько. — На этой великой равнине произошел облом. Картинки отменяются.

— И Елисейские Поля? — с обидой вопрошала Валя.

— Ну… вообще я могу вам представить, так сказать, умственные картинки, — вдруг сказал Митрий Алексеевич.

Валя и Вася посмотрели на него.

Митрий Алексеевич кашлянул в кулак.

— Мне довелось там побывать.

— Во Франции? — спросил Вася, собирая компьютер.

— Да, там, в гостях у галлов.

— Во Франции? Дядечка? — эхом повторила Валя, глядя на него во все глаза.

— Да. Прямо на Елисейских Полях.

— Фасечка! Слышал? — спросила Валя.

Митрий Алексеевич взялся было за кисет, трубку, но оставил все и прилег на свою койку, заложив руки за голову. Валя пододвинула соседний стул и, поставив на него ноги, обхватила колени. Вася еще завинчивал шурупы. Птицы молчали. За окнами летел снег. От печки шло покойное здоровое тепло.

— Ну, в качестве замены, — пробормотал Митрий Алексеевич и начал свой рассказ.

И самолет поплыл вверх и вынырнул из серой водянистой мглы — в левый борт ударило солнце, вспыхнули спинки кресел и головы пассажиров. Самолет шел над белой тундрой облаков, под нею расстилалась Европа.

______________

Европа…

«Лечу, Архипушка!» — хотелось горланить. Вылету все что-то препятствовало. Затем начались мытарства с оформлением визы. Визу мне оформили, но, когда я уже в аэропорту направился к пограничникам, произошла заминка, явился какой-то товарищ в штатском, посмотрел мой паспорт. С меня обрушился потопад, весь взмок… Неужели, думаю, все? Ну?.. Накрыли. Нет, нет… Оказалось, в визе не выставили дату. Билеты пришлось сдать и поворачивать оглобли. Я был бледен. В первой же забегаловке по пути домой хлопнул двести граммов. Это был мой первый вояж за границу, не считая одного перелета в восточные края. Но там все было по-другому: никаких загранпаспортов, виз, вещмешки с сухпаем, автомат, каски, шинель, сигареты «Столичные», и все. А сейчас я летел свободным человеком в свободную страну, в город, о котором много слышал.