Я поворачиваюсь и ступаю в нее: та стоит как одинокий дольмен, вырванный из Стоунхенджа, а потом поставленный на террасу башни, в тень странно зловещих шпилей, выгнутых в небо, словно когти. Посредине главной террасы стоят еще и два столба.

Фьольсфинн торчит между ними со сложенными на груди руками. Высокий, будто у монаха, капюшон лежит на короне из башен, солнце моргает в ледяных кристаллах, наполняющих его глазницы.

— Чудесный вид, — говорю я.

— Он и должен быть чудесным, — отвечает он весомо.

— Экскурсия, да?

Он молчит минуту-другую.

— Верхушка Башни Шепотов, — начинает он. — Около ста сорока пяти метров над уровнем моря. Последнее место, с которого мои узники должны были видеть мир, если бы я так решил. Помни, что ты стоишь в месте, созданном заклятым во льду, искалеченным безумцем.

— «Прогулка по доске», как на пиратском корабле, а потом полет к морю? Или же эти ворота — просто виселица?

— И одно, и второе, — роняет он деревянным голосом. — Сперва петля и люк, причем виселица становится инструментом исключительно гуманным: натяжение веревки может наступить и после десятиметрового полета. Потом достаточно будет ее просто перерезать. Таким-то образом мы получаем уверенность, что казнь была успешной. Но есть и другая возможность, — он поднимает руку и показывает на смыкающиеся над нами когти. — Внутри каждого находится медный прут сечением с большой палец мужчины; каждый выступает из скалы еще на пару метров. Сквозь сердцевину шпилей тянется под полом до самого столпа. По два к каждому, а потом — к железным кольцам, к которым пристегивались бы кандалы. А потом достаточно просто подождать грозы.

— Умно, — отвечаю я. — А если в грозу в башню так и не ударит молния — тогда что? Помилование?

— Честно? Не знаю. Но боюсь, что лишь следующая гроза. Я ведь говорил: я когда все это выдумывал, был не в лучшем психическом состоянии.

— Зачем ты все это мне показываешь?

— Это одна из тайн этой башни. Один из ее «шепотов». Я показываю тебе, что я не такой академический тюфяк, каким ты меня считаешь. Во-первых, я рассчитывал, что однажды это использую, причем против старых приятелей по экспедиции. Во-вторых, хорошо бы мне сказать, что я был тогда не в себе, что мне стыдно, что я сконструировал нечто подобное, но я вовсе в этом не уверен. На самом деле я радуюсь, что у меня есть место для казни, и порой я сюда въезжаю, чтобы удостовериться: эти жуткие машины все еще ждут. Каким-то довольно нездоровым образом это дает мне ощущение, что я настоящий король. Если уж у меня есть собственный остров, башня и подданные, то я должен быть готовым убивать людей. И меня радует, что я не был бы безоружен перед лицом по-настоящему отвратительных преступников. Когда я на это смотрю, у меня есть ощутимое чувство силы моего города. Тебе этого не понять, но мне кажется, что я начинаю думать несколько по-средневековому. Есть ценности, такие как праведность, благородство, милосердие и великодушие — или справедливость, — однако мне кажется, что для управления Ледяным Садом обязанностью правителя остается требовать их исполнения и обладать силой для их защиты. Я не должен переживать, что некто невиновный получит смертный приговор из-за продажности юристов или их невнимательности, поскольку все тут происходит по другой шкале. Феодальной. Каждый случай можно разрешить в индивидуальном порядке. Никто не окажется неосторожно осужден на смерть, поскольку такую-то карту и приговор я приберегаю для крайних случаев. А кроме того, приговоры отдаю я сам. Согласно собственному суду. Под собственную ответственность.

— Ну ладно, Ваше Величество, — говорю я, придавливая жар в трубке. — И что же из этого следует для нас? Мы можем приволочь сюда Багрянца, а перед казнью поджечь на нем одежду да набить карманы фейерверками. Но уничтожение этого амитрая, пусть бы и максимально изощренное и зрелищное, ничему не послужит. Мы ничего не получим таким-то образом. К тому же я сомневаюсь, чтобы он испугался достаточно — он вряд ли осознает связь между электричеством и молниями. Это производит впечатление на меня, потому что однажды меня ударила молния.

— Это только вступление к тому, что я хотел тебе показать. Терраса Башни Шепотов — просто доказательство моей решительности. Но есть и нечто еще. И уж оно может пригодиться. Возвратимся.

И снова лифт, ползущий внутренностями башни вниз, на уровень, на котором находились подвалы максимальной защиты. У меня начинает кружиться голова от этих постоянных путешествий вниз-вверх.

Мы стоим в круглом зале, напоминающем опрокинутую вверх дном хрустальную миску. В нем метров двадцать диаметра и десять — высоты, и, несмотря на то, что мы находимся под землей, с хрустального свода сочится туманный отсвет, словно в теплице, окрашенной известкой, — или словно здесь наступил туманный день. Ассоциации с теплицей, кстати сказать, кажутся вполне разумными, поскольку вдоль стен растут ледяные растения, позванивая прозрачными листьями и цветками. Но они ощетинены шипами: у цветов — слишком хищный вид, будто у мухоловки или геометризированной ядовитой орхидеи.

— Филиал Ледяного Сада? — спрашиваю я.

— Его изнанка, — говорит он. — В том я приветствую будущих граждан, приглашаю их на пир, показываю новую жизнь, какая ждет их в городе, — но он еще и сад, в котором они окажутся после смерти. Даю им образ, что будет находиться у основ религии Древа. Этот зал — полная противоположность. Если тот — образ Эдема, то здесь у нас ад.

— И ради какой же цели?

— С мыслью о тех, о моих коллегах по экспедиции. Как инструмент перевоспитания, как комната пыток — да не все ли равно?

— И что оно может сделать?

— Может сломать, причем быстро. За несколько часов, а не месяцев. Воздействие индивидуализировано. Что увидит узник — полностью зависит от его разума.

— Я встречался с кое-чем подобным, — говорю, вспоминая страховку на станции червепоезда с побережья. — Но это не будет совместимо с психикой чужака. Та система была рассчитана на местных, от меня через некоторое время отстала.

— Я имею некоторый опыт в манипулировании психикой местных, — скромно отвечает Фьольсфинн. — Каждый гражданин проходит инициацию, рождается в Ледяном Саду снова и видит это место как лучшее в своей жизни. В этом случае мы, собственно, должны сделать то же самое. Единственная разница в том, что он — наш враг, а значит, мы сначала должны его сломать, а только потом показать ему альтернативу.

— Как-то становится мне жаль Багрянца, — говорю я кисло. — Рядом с твоей мозговыжималкой классические пытки кажутся типа честными и более добрыми.

* * *

— Кто тебя прислал? — спросил Вуко.

Все выглядело до отвращения типично: пустой подвал без окон, стол, ярящаяся люминесцентная лампа, двое Братьев Древа с неприятными, красными лицами и голый человек, прикованный цепью к дубовому креслу, сколоченному из толстых колод.

Худой, угловатый, с лицом варана, покрытым алыми пятнами разветвленных сосудов. Было мерзко. Вся ситуация была мерзка.